Лето летающих
Шрифт:
…Мы круг за кругом отпускаем нитку, забираемся с Костей всё выше и выше, и вот в руках, снова голая и пустая, палочка от мотка… Да, змей стал с ноготок, но и люди и дома сверху тоже уменьшились. Вон наша, с зелёной травкой по краям, Николо-Завальская улица, вон Воронежская, Никитская, Фоминская, Хлебная площадь, Киевская… Оттуда всё видно, но как страшно… Вдруг палочка с концом нити вырвется из рук!.. Тогда всё погибло, как корабль без капитана — игрушка ветра…
Однако пора сматывать: столяру некогда с ребятами да со змеем болтаться среди улицы… Он отбирает у нас нитку и, зажав её под мышкой, начинает мотать
Мы следим за этим и вдруг слышим над собой бубнящий, будто руки касаются бубна, звук, и тотчас хвостатая тень косо пересекает улицу…
Мы поднимаем голову. Какой он большой! Какой красивый!..
Ещё немного — и путешественник в поднебесье лежит на земле. Он уже не тот, что взлетал, а другой — необыкновенный, какой-то важный… Ещё бы! Так высоко летал, что даже вот немного выгорел на солнце. И понятно: с солнцем рядом был.
— Ну, теперь, орлы, смотрите, в чём дело! — говорит Графин Стаканыч, присаживаясь перед змеем на корточки.
Мы и забыли про своё недавнее удивление: почему летает? Мы тоже присаживаемся, и столяр показывает, как устроен хвост, как путы. Оказывается, главное в путах — в трёх ниточках, дающих змею правильное положение в воздухе. Секрет даже не во всех путах, а в центральной нитке, которая должна быть только чуть-чуть короче каждой из двух верхних…
Столяр поднимается, отряхивает с колен пыль.
— Ну, вот и всё. Забирайте.
Секунду мы с Костей стоим не двигаясь.
— Это нам? — спрашиваю я и не верю.
— Это насовсем? — вторит за мной Константин и протягивает руку, однако не берёт змея: ладонь уже в оранжевом отсвете, но ещё не коснулась ни бумаги, ни дранок…
Графин Стаканыч делает какой-то неопределённый жест, но мы понимаем: да, наш! Мы хватаем змея, необыкновенного, летающего! Да, летающего из рук…
7. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАБОРЕ
С этого дня мы с Костей были втянуты в «змеиное»… нет, лучше сказать, в «змейковое» дело.
Мы отошли от тех неудачников — правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подёргивали нитку, собирали её, отпускали и были одновременно и на земле и на небе…
Оранжевый — начало всех начал — уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Всё это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полёте кренился влево.
Теперь он лежал под кроватью.
Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подрёмывая, свернув кольцами жёлтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало
Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зелёный — у Кости и белый — у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.
Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил… Может быть, именно тут начались его «опыты».
У Кости змей был из зелёной бумаги — гладкий, без украшений, у меня же — из белой, с традиционным «сердцем» посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. «Сердце», как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось ещё и добавление: маленькие косячки по четырём углам, выкроенные из той же цветной бумаги.
Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.
Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.
Тут, в поднебесье, был«…цвет столицы, и знать, и моды образцы…» — тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зелёные, жёлтые, белые, составленные из двух цветов, из трёх и — шахматами — из четырёх; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно…
Выше всех, главенствуя над всеми, как орёл, парил над городом гигантский змей из синей «сахарной» бумаги [1] , поднятый ещё вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е «солдатский» змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, — на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, — мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.
1
«С а х а р н а я» б у м а г а — то есть плотная синяя бумага для обёртки сахара.
— Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! — говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты тёмным и даже кругловатым.
— На десять. Не больше, — отвечал я. — Ведь он с четверть листа.
— Нет, Мишк, побольше. Потому и говорю, что на пятнадцать…
Тут был довольно сложный расчёт, в который входили неизвестные: величина змея, высота полёта, толщина ниток — при одном известном: цена ниток. Чем нитки были толще, тем они были дороже. Самым дешёвым был двойник, самым дорогим — шестерик.