Лето волков
Шрифт:
С ладони гончара опять стало капать.
– Дайте! – Иван разорвал рушник, умело перевязал порез. – Лучше б рассказали сразу.
– Кому лучше? Они из-за тебя зашевелились. Теперь за Тосей придут.
– Как придут, так уйдут, – сказал Иван, давясь застрявшим в горле комком.
Он встал, прошел к двери. Когда обернулся, лицо было строгим и деловым:
– Куда немцы деньги везли, для чего?
– Мне откуда знать? – Семеренков усмехнулся углом рта. – Может, их начальство велело… а, может, для самих себя.
Буркан побежал следом за лейтенантом. Уже во дворе Иван вспомнил о веревке, достал из кармана и отбросил в сторону, она повисла на сучке яблони, покачиваясь и образовав петлю.
2
Климарь храпел. Буркан колотил хвостом по ножкам табуреток, радуясь дому и запаху еды. Серафима поставила на стол миску с картошкой, чугунную сковородочку со шкварками. Иван, задумавшись, ломал ложкой картофелину. Проступал из мрака лик Богоматери, подсвеченный лампадкой.
– Неню! – сказал Иван и, вздохнув, замолчал.
Пропитал картофелину жиром от шкварок, отдал Буркану. Бабка спросила:
– Ну, шо у тебя на языке? Не держи, а то дети заиками будут.
Иван посмотрел за занавеску: Климарь был в глубоком сне, но время от времени издавал невнятные утробные звуки. Лейтенант спросил вполголоса:
– Раньше, если посватаешься, можно было у невесты жить, да?
– У нас спокон веку заведено. Если согласие. В других местах смеялись даже… А у нас по-простому. Слово – золото.
– Сходи, посватайся.
– К кому? – растерялась бабка.
– К Тосе Семеренковой.
– О-та-та, – сказала бабка. Похоже, опасалась чего-то иного. – Господи боже… Не, Иван. Нехай батюшка ихнюю хату освятит, бесов изгонит.
– Да где ж я батюшку найду?
– Не могу, Ваня! Грех!
– А если с ней что случится, чей грех будет, мой или твой?
– О, Матка Бозка, Матерь божья, – Серафима вздохнула и пошептала что-то, закрыв глаза. Лицо посветлело. – Пущай Денис Панкратыч от нечисти откажется. Под иконой пройдет, «Верую» прочитает.
– Он же с учителей. Красного угла не держит. Неверующий. И упертый.
– Уповать будем. На то Бог благодать посылает.
Климарь закряхтел, откашлялся. Замолчали. Стали говорить еще тише.
– Благодать разумом не призовешь. Свыше дается. Бога по себе нельзя мерить. Он неверующего, кто добро творил, может в рай допустить, а иного, кто в церкви об пол бился, не допустит. Он помыслы видит. Уповать надо!
– Так пойдешь? – спросил Иван.
Серафима вздыхает.
– Нетерплячий, в деда. Той восемь разов сватался. А тебе нет переживания, шо она немая?
– Нет.
– А и то! Много ль добра было деду, царствие небесное, от моего языка?
3
Попеленко, нахохленный, словно курица, держа карабин под мышкой, шагал туда-сюда. Вдали, высоко, вспыхивал отраженным лунным светом металлический флюгер-петух. В селе спали не все.
В оконцах кузни неровным огоньком светились прокопченные стекла и доносился перестук. Гнат, сгибаясь под тяжестью мешка, плечом приоткрыл дверь кузни, протиснулся внутрь, выпустив на улицу клин света.
Из-за плетня показалась одна седая голова, потом вторая.
Попеленко сделал вид, что не заметил. Неожиданно повернулся к плетню.
– Голову б накрыл, Степа, а то белеется. Споймал бы тебя, так ты ж Васькин крестный.
– А я ничего не брал, – раздалось из-за плетня.
– Ну, ще возьмешь. Кукурузу на силос свалили, куча большая.
– Мне трошки.
– Трошки! Мне-то шо. А лейтенант строгий.
– Молодой, – донеслось из-за плетня. – А как обженится да дети пойдут, так сам с мешком выйдет.
Гнат вышел из кузни, уже без мешка, и, мыча, направился вдоль улицы. Открыл высокую, с резными досками, калитку Варвары. Замычал громче, предупреждая о своем приходе.
4
Серафима достала из сундука старые свои наряды. Иван отвернулся. Тени от плошки бегали по стене.
Когда Иван повернул голову, бабка была уже в нарядной кофте и широкой, до полу, цветастой юбке-«цыганке», на голове накрутила намитку, кокетливо повязанную впереди. На ногах поблескивали довольно стоптанные уже, но хорошо начищенные сажей и воском чоботы.
Бабка сняла с божницы икону Черниговской покровительницы, поцеловала, что-то пошептала, кивнула головой, как бы выслушивая ответ, и, не обращая никакого внимания на Ивана, будто он уже ни при чем, покинула хату, спрятав икону под кофтой.
Иван, убедившись, что Климарь не выйдет из обморочного сна до утра, вышел на улицу. Попеленко стойко выдерживал свое обещание «патрулювать». Фигура его темнела столбиком посреди улицы.
– Патрулируешь? – спросил у Попеленко лейтенант.
– Як волк в клети. Туда-сюда. Тихо! Ваша бабка до Семеренковых пошла.
– Знаю.
– Гнат с леса повернулся. Так он не в счет.
– Не в счет… Ему здесь железяк мало?
– Дурень. Всякое подбирает и в кузню тащит. Бывает, мины, снаряды. Умный давно подорвался бы.
Иван прислушался. От кузни доносился перестук.
– Зачем кузнецу железяки из леса?
– Кроту все в доход. Птица летит, дерьмо сбросит, а ему падает пятачком.
5
Крот и его жена, с головой, укутанной, как всегда, в кокон, колдовали у наковальни. В руке у Олены были щипцы. Она повернулась, посмотрела на лейтенанта. Глаза блеснули радостью на испачканном копотью лице.