Летопись
Шрифт:
Секретарь, приятно улыбаясь, пошел на Курочкина, но Иван Христофорович, предпочитая не обострять обстановку, сам юркнул за дверь.
Отдышавшись и закрыв рот, он первым делом развернул пакет и увидел пузырек с валерьянкой. У князя сразу нехорошо закололо в сердце: он знал, что такие подарки не к добру. Забыв про завтрак, он ринулся наверх. Ворвавшись в комнату, он обнаружил китайца плавающим в луже холодного пота с компрессом на лбу. В комнате царило отчаяние. Щель в полу, которой Ван-Ю-Ли регулярно пользовался для подсматривания и подслушивания, была заплевана и заткнута спальной газетой Ивана Христофоровича. Курочкин понял, что произошло нечто непоправимое.
–
– испуганно спросил он.
– Что случилось?
Китаец рыднул и рванул себя за косицу.
– Контракт! Гуано!
– прохрипел он.
– Ты, Ваня, не волнуйся, - начал успокаивать компаньона Курочкин. Насчет контракта мы их все равно облапошим, помяни мое слово!
Тут Ван-Ю-Ли медленно поднялся, дико задрожал, растопырил пальцы и двинулся на князя!
Все на свете преходяще: и успех, и неудача; здравомыслящим людям нет причины без нужды падать духом. Но, конечно, доля горестных переживаний, сокращающих жизнь, присутствует в бытии даже насквозь прожженных мошенников, каковыми являлись все вышеупомянутые лица - все без исключения. Не был исключением и почтенный Ван-Ю-Ли. Вдоволь наплакавшись за ночь, к утру он придумал в меру гениальный план, который в случае успеха сулил в некотором смысле золотые горы. Ван-Ю-Ли и Курочкин, посовещавшись, принялись за его осуществление.
Прежде всего они обследовали свои апартаменты. После продолжительных поисков ими был обнаружен подходящий листок бумаги почти правильной прямоугольной формы. Пока китаец разводил тушь, Иван Христофорович топтал бумагу босыми ногами, стремясь придать ей законченный древний вид. Когда бумажка дошла до уровня начала восемнадцатого века, она была передана для дальнейшей обработки в умелые руки китайца, который воробьиным перышком принялся рисовать по ней.
Закончив работу, китаец помахал бумажкой в воздухе, чтобы подсохла тушь и, насвистывая народную китайскую лирическую песню "желтая луна", в какой рассказывалось о маленьком китайском мальчике, который, не послушавшись мамы, пошел гулять в молодую бамбуковую рощу, где и был жестоко искусан диким тигром в назидание всем остальным, диранул лист пополам. Одну половинку он повесил на гвоздик, а вторую, продолжая тихонько насвистывать, аккуратно протолкнул в смотровую щель. Убедившись, что бумага упала на письменный стол Фориджа, он испустил жалобный крик и помчался вниз. В это время Форидж конструировал изощренное ругательство, роясь в уголках своей профессиональной памяти и одновременно изучая свалившийся на него документ. Он придумал ругательство, но оно застряло у него в глотке: Форидж обнаружил, что бумажка была подарком судьбы.
Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет со всеми подобающими азиатскому этикету поклонами влетел китаец. Согнувшись в последнем поклоне, в чем ему немало помог внезапный приступ радикулита, он осведомился о драгоценном здоровье Фориджа, мысленно желая ему большой-большой проказы и много голодных детей. Разогнувшись, китаец сказал:
– Почтенный, не отдадите ли вы мне тот жалкий клочок бумаги, которым я имел несчастье обеспокоить вас, за что нижайше умоляю простить меня, недостойного?
Форидж встал из-за стола, простил китайца и вытолкнул его за дверь. Заперев ее на два оборота, Форидж уселся за письменный стол и принялся кейфовать. Постепенно мир за оконными стеклами окрасился в яркий розовый цвет, кривой шпиль на городской ратуше стал замечательно стройным, а солнце, весело пробегая по небу, ласково слало свои лучи прямо в форточку старого дома, вспыхивая зелеными искрами на стекле "белой лошади".
Прокейфовавшись, Форидж проснулся среди глубокой ночи. Ночь была тропической и темной. Сан-Диего словно вымер, ни звука не доносилось с его пустынных улиц и проспектов. В углу заскреблись тараканы. Форидж встрепенулся и пошел будить Оскара Фоше. Тот проснулся сразу. Форидж приник к его уху и некоторое время что-то шептал, после чего Фоше бесшумно оделся и на цыпочках выскользнул за дверь.
Если на свете бывают чудеса, то в эту ночь произошло именно чудо: старая лестница ни разу не скрипнула под ногами злоумышленника, а дверь в контору Ван-Ю-Ли и Курочкина легко поддалась первой же отмычке, поскольку была предусмотрительно не заперта.
Итак, в ноль часов шестнадцать минут Фоше проник на запретную территорию, а в ноль часов двадцать минут уже покинул ее, прижимая к груди вторую половину драгоценного документа. Когда дверь за Фоше закрылась, китаец закрыл глаза и со спокойной совестью уснул. Во сне ему приснились разодетые в шелка красавицы, танцующие на большом рисовом поле.
Весь остаток ночи на первом этаже горел свет; по занавескам метались тени Фориджа и его секретаря: они собирались в дорогу. Форидж рассовал по карманам миллионы и вслед за Фоше навсегда покинул контору, гоня прочь назойливую мысль о предстоящей выплате неустойки по гуановому контракту. Помотав головой, чтобы окончательно избавиться от этой мысли, Форидж решительно скрылся в темноте.
Всю ночь неудавшиеся гуанопромышленники разыскивали по злачным местам Сан-Диего бравую команду "Джульетты". Сама шхуна, всеми покинутая, смирно покачивалась в теплых сточных водах городской гавани. И Форидж, и Фоше знали, что искать команду на судне бесполезно. Они разделились: Фоше направился в ночной бордель "Серебряный якорь", а Норман Форидж взял на себя опиекурильню, соперничавшую с "Якорем" своей популярностью. Пятнадцать минут напряженных поисков - и свершилось второе чудо за сегодняшнюю ночь: вся команда, за исключением Омара Фалиха, была в сборе.
Старший матрос Мирко Толич висел на механике Жане-Пьере де Буайе, а Жан-Пьер де Буайе висел на Рикардо Портесе, который был капитаном и поэтому сравнительно твердо держался на ногах.
Уплатив по счету, что с ним бывало крайне редко, Форидж увел команду навстречу приключениям. Шествие возглавлял Фоше с импортным тусклым шведским фонариком, а замыкал процессию сам Норман Форидж, бдительным хозяйским оком следивший за тем, чтобы никто не потерялся и не перешел улицу в неположенном месте, хотя ночные автобусы и такси - как, впрочем, и дневные - в Сан-Диего отсутствовали.
"Джульетта", встречая команду, ласково скрипела гнилыми бортами. Уже светало. Форидж, предоставив Фоше грузить команду, пошел в кают-компанию. Там густо храпел и пускал во сне турецкие ветры трезвый Омар Фалих. Опешивший поначалу Форидж зарычал и пнул турка ногой.
– Я болею, хозяин, - не открывая глаз привычно пожаловался Омар. Форидж с наслаждением пнул его второй раз:
– Вставай, ишак, это не занятие для здорового мужчины!
Фалих, по-турецки проклиная Фориджа, с сожалением поднялся и открыл глаза.
Внезапно раздался страшный грохот. Форидж, еще раз пнув Фалиха, опрометью выскочил на залитую рассветом и помоями из камбуза палубу. Там он нос к носу столкнулся с морально травмированным Фоше.
– Это капитан, - упавшим голосом объяснил тот. Форидж с ужасом разглядел под ногами зияющее отверстие; из-под палубы доносились глухие проклятия, сменившиеся, впрочем, довольно скоро здоровым удовлетворенным храпом. Форидж разразился неистовой бранью, умело сочетая на шестнадцати языках капитана, его родню и различные части человеческого тела.