Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
Настроения сия увертюра бедному Войду не прибавила нисколько, так же, как и неуместно игривый взор идиотки Ассоли, обведенный сине-зеленой осыпающейся пакостью, так же, как и улыбочка ее беззубая, неровно выкрашенная химически розовым. Кошмарная баба! Лицо диспансера, можно сказать.
И стоял бедняга Ромочка Суперейко, он же Войд, посреди коридора, и боялся до чего-либо дотронуться, и старался не смотреть на красочные призывы к праведной жизни, развешенные по стенам наряду с описанием и изображением определенных симптомов. Ну просто сказочное местечко! Рома мандражил, хотелось Роме блевать. Роме просто необходима была дружеская поддержка. И он достал мобильный, чтобы позвонить Никите. Долго прижимал трубку к уху, но никто не ответил, а потом его отключили. А потом он получил из Ассолиных рук номерок, и подошла его очередь к неприятному доктору…
А Таня, самолично нажавшая кнопку отбоя на мобильном, довольно долго думала ответить или нет. Но потом решила, что имя Войд ей решительно не нравится, что именем таким только осьминогов называть, что от типа с таким именем только и жди, что грубостей или неприятностей, поэтому нечего и отвечать. Ей, собственно, следовало поторапливаться, а не раздумывать, потому что через час выставка, а еще не донесены две последних фотографии, которые ей хотелось бы выставить. Вот эту – растерянное и несколько перекошенное от неожиданной вспышки фотокамеры лицо в обрамлении коротких взъерошенных волос на черном ночном фоне, и эту – та же самая, но только крайне раздраженная физиономия в прихожей среди обрушившихся велосипедов. Здорово получилось: человек среди бешеных великов, набычившихся со всех сторон. Эти две – к «Людям и уродам». Ребята оценят. Таня нацепила свои черные перышки, подхватила рюкзачок и полетела шустрым грачиком на Шестнадцатую линию. И чужой мобильный телефон, ниспосланный ей самым оригинальным образом – через каминную трубу, захватила с собою. Уж очень забавная мелодия вызова, просто мятная карамель, сладость и прохлада.
На Шестнадцатой велики по случаю торжества были намертво прикручены к стенам и даже горела в тоннеле стосвечовая лампочка. И, конечно же, все они валяли дурака, вместо того чтобы вылизывать выставку. Из танцкласса доносились гармонически немного однообразные, но заводные звуки рила, дружный топот и отчаянный скрип старого рассохшегося паркета. Таня сунула нос в танцкласс и сморщилась: пыль столбом, топот с перебором, зеленые балахоны. Что за ерундовые балахоны?! Кто в таких танцует, чушь какая! С чего они взяли, что рил танцуют в балахонах?
– Татьяна! Что ты морщишь клюв? Мы купили сто метров зеленой бязи по дешевке и еще ничего не сшили, а только разрезали. Иди тоже сюда, напяливай, накручивая, как тогу, и потанцуем! – закричала заметившая ее рыжая Дашка, которая, свесив руки плетьми, подпрыгивала в ирландском танце насупротив своего Нодара ненаглядного.
Все они, разумеется, были здесь. И Дашка, и Нодар, и негр Костя, и даже Вова-растаман тряс косичками по зеленым бязевым плечам, и девчонки-мимы в черных трико под зелеными тогами и все-все-все, даже ребята фотографы, а уж им непростительно. А как же выставка?
– А выставка? – грозно спросила Таня.
– Да все в порядке, мелочи остались, – ответили ей.
– Мелочи! – возмутилась Таня, но тут ее подтолкнули сзади, она влетела в зал и грозно обернулась.
– Дэн! – узнала она. – От тебя я никак не ожидала! И ты опоздал, между прочим!
– Танька, не будь ты фурией, – спокойно ответил Дэн, обремененный здоровенными пакетами. – Народ, мы опоздали?
– Ничего подобного, в самый раз, – жизнерадостно ответили из зала. – Это Татьяна воду мутит, она перед своими выставками всегда ужас до чего вредная и правильная. Как розга.
– Привет, Никита! – закричал Костя. – Что ты там бутафоришь под очками? И где эта одуренная мадама в красном, что тебя сняла? Сбежал от мадамы? Или придушил? Вот и умник! Иди станцуй по этому поводу.
– Дэн, иди танцевать, – позвала Дашка, – мы твоей жене ничего не скажем. Мы скажем, что ты серьезный и положительный зануда и заглянул сюда, чтобы всех учить примерному поведению. Вроде Таньки.
– Даша, да нам бы разгрузиться, – ответил Дэн, и впрямь выглядевший серьезным и положительным занудой на фоне зеленой развеселой молодежи. Он потряс полными пакетами и объяснил: – Нам тут с Никитой перепала шальная добыча. По-моему, мы неплохо придумали. Фуршет, а? Девчонки, кто умеет бутерброды лепить? У меня одного рук не хватит. А ножи-то есть?
– Девчонки, ура, на кухню! – завизжала Даша и понеслась первая рыжим ядром кометы, а за нею зеленым лохматым хвостом девицы в балахонах.
И вот уже на кухне, на длинном верстаке росла на глазах гора неровно кромсанных бутербродов, и Даша, орудуя тупым ножом, колотя лезвием в деревянную разделочную доску, парилась и ворчала на Дэна, который не догадался купить нарезок. Пуховые батоны в тонкой хрусткой корочке сминались, их легче было ломать, чем резать. Ветчина дрожала и скользила под ножом, пуская густую желейную слезу, и ложилась безобразно толстыми, но исключительно аппетитными ломтями. «Голландский» сыр строптиво вихлялся и поскрипывал под ножом, а «Маасдам» ломался и, как видно назло неумеренно азартной Дашке, крошился желтыми комочками по перемычкам между огромными идеально круглыми дырами, источая терпкий и сладковатый аромат. Полукопченая колбаска дразнилась мелкими глазками жирка, а великолепная ярко-розовая форель чего только не натерпелась под Дашиным ножом. Сверху на бутерброды укладывались разрезные листики петрушки и кинзы – Дэн был немного снобом и не признавал бутербродов без украшения. На белом пластмассовом подносе сочились половинки помидорок. На подоконнике же громоздилась веселая разноцветная батарея соков в широких стеклянных бутылках и совершенно неполезных человеческому организму лимонадов в пластике.
Никита, ей-же-ей, предпочел бы пиво. Но в этом дурдоме свои порядки и предпочтения, и он успокаивался тем, что втихаря таскал с тарелок бутерброды и уминал, жеванув два раза. Он не помнил, когда последний раз ел, если не считать Дэновых орешков. Но Даша поймала его на месте преступления и посмотрела выразительно: предупреждала же, что бутерброды после выставки. А за стенкой торопливо колотили молотками, что-то двигали, весело препирались. Похоже, что у устроителей выставки конь еще не валялся. Так вконец оголодаешь. И Никита стащил еще один бутерброд у Даши из-под носа, с ветчиной. А потом еще один, с колбаской, а потом увлеченно потянулся к помидорине, не заметив, что мастеровой шум за стенкой стих, раздались аплодисменты и восторженные восклицания. По Никитушкиному мнению, с восторженностью в этом дурдоме был явный перебор.
– О! Пора, – сказала Даша.
– Пора! – позвала Таня, появившись в дверном проеме.
Никита запихнул в рот помидорину, едва не подавился, некультурно брызнул соком с семечками и взглянул на Таню вопросительно. И с подозрением. Он ведь уже видел где-то эту черную девицу и, помнится, не в самых приятных обстоятельствах. Где-то! Да она мелькает ошалелым грачом буквально везде и всюду и сыплет ему под ноги неприятность за неприятностью. Она не иначе какой-нибудь фантом, недоброе знамение на черных крыльях. Вот если он сейчас споткнется, то ясно, кто в этом будет виноват. Хотя и… ничего себе с виду девушка. Симпатичная птичка. Пикантная. И единственное ее украшение – светлые блики на ухоженных черных перышках да ясные круглые быстрые глазки.
Никита двинулся вслед за девушками, зеленой вереницей поспешавшими к выставке, и не споткнулся, удивительное дело, и даже никуда не влепился лбом, а благополучно вошел в студию мимической группы, переоборудованную под выставочный зал. Выставка называлась, как было объявлено, «Люди и уроды», и Никита насмотрелся там чудес. Странная была выставка. Немного жестокий взгляд на вещи и слишком предвзятый. С вывертом.
Вот целый стенд уродцев, не иначе как тайно заснятых в Кунсткамере. Но как заснятых! Те ужасы, что высушены, таксидермированы и заспиртованы, излучают свет, словно воплощенные муки праведников-страстотерпцев.