Летучие мыши

Путь твой долог, солдат, Когда ты идешь с войны…. Здесь не нужен тебе автомат, Ни привета здесь нет, ни любви… И тебе нестерпимо больно, Когда топчут твою мечту. От смерти ушел ты невольно И пришел в пустоту… Ты идешь, и каждый новый город Снова причиняет тебе боль.

Помнишь всех, кто на войне был дорог, И на раны память сыплет соль… Здесь, парень, тоже война - Прямо за твоей дверью. Не дает ни покоя, ни сна, Ни во что ты уже не веришь! И тебе остается дорога, Это место, где ты свободен. Лишь в дороге исчезнет тревога, Если силы уже на исходе. Путь твой долог, солдат. Каждый шаг — это только начало. Не дойти до раевых врат Впереди еще много привалов… Когда проливается первая кровь, Выигрывает ли кто-нибудь? Война идет из глубины веков, Разрывая солдатскую грудь! Боль в сердце — без перерыва. Путь долог. И тяжело, как в аду. Там свет – у конца обрыва , Когда-то к нему дойду? Ты должен сражаться день и ночь, Чтобы выжить и победить! И жизни друзей уносятся прочь, И не всех удалось схоронить. Каждый шаг — это только начало. Боль в сердце — без перерыва. Один выстрел – и тебя не стало Камнем катится тело с обрыва…. Выигрывает ли кто-нибудь? Путь твой долог, солдат... Путь долог...

Группа ушла далеко за перевал, и только здесь стало ясно, что идти дальше не имеет смысла: в горах быстро темнеет, а впереди громоздился высокий горный кряж, преодолеть который группа уже не успевала…

Кефир и Могила ушли искать пещеру, пригодную для ночлега, а остальные упали на рюкзаки, забросив ноги на высокие валуны.

Новый начальник разведки майор Дорошин, впервые возглавивший поиск, начал развязывать шнурки на берцах…

– Не делай этого! – сказал Седой, искоса взглянув на майора.

– Почему? – удивился Дорошин. – Пусть ноги отдохнут.

– Если сейчас снимешь ботинки, ты их потом не сможешь надеть, - пробурчал Седой. – Это аксиома.

Майор Дорошин прекратил своё занятие и, как и все разведчики, забросил ноги на валун.

Стало смеркаться… Окровавленный кусок неба на западе отчаянно сражался с надвигающейся ночью за жизненное пространство. Казалось, что облитые кровью вершины гор зашевелились и вспухли гигантской живой волной, готовой обрушиться на группу сверху… С гор потянуло холодом… Дорошенко зябко поёжился, кутаясь в ворот бушлата. Ему стало жутковато в этой теснине горных хребтов, и потянуло на разговор.

– Слышь, Егор! – сказал он почему-то полушёпотом. – А тебя почему Седым зовут? Из-за того, что волос седой?

Седой долго молчал, закрыв глаза.

– Ты когда-нибудь слышал звук, когда пуля входит в мёртвое тело? – вдруг спросил он, не открывая глаз.

– Н-не доводилось, - почему-то заикнулся Дорошин.

– В Афгане у кишлака Бедак мы вторые сутки лежали в засаде на караван. Группу повёл новый командир – лейтенант Некрасов. Тебе прекрасно известно, чем кончаются в разведке штампы… Нельзя повторяться… Нельзя ходить дважды по одной и той же дороге… Ну, и так далее… Так вот, на той тропе, что мы сторожили, до этого

мы уже «забили» два каравана, и Некрасов прекрасно знал об этом. Но повёл нас именно к Бедаку. На рассвете второго дня, на самой заре начал бить снайпер духов. Тремя выстрелами он сложил гранатомётчика и радиста. А мы никак не могли засечь его! Радист ещё шевелился, и лейтенант Некрасов пополз к нему. И тогда снайпер начал издеваться над ним, всаживая пулю за пулей в сантиметре от его головы - в самую грань между жизнью и смертью… Но каждую третью пулю он вбивал в мёртвые тела рядом. Этот звук… Это чавканье, с которым пуля пробивает мёртвое уже тело… Потом ему надоело играть с Некрасовым в жизнь-смерть, и он выстрелил ему в голову… Я лежал в двух метрах от Некрасова и всё видел и слышал, но ничем не мог ему помочь… Всё это длилось не больше минуты… Потом снайпер ушёл…

Седой замолчал. Казалось, он полностью погрузился в свои воспоминания…

– И что? – не выдержал Дорошин. – Ты так и не ответил на вопрос.

– Да, - сказал Седой. – Вопрос… Я был тогда молод и волосы, и усы у меня были тёмные, почти чёрные… Когда я уезжал в военное училище, я не стал, как раньше, на боевых, стричься «под Котовского», и у меня быстро отросла шевелюра. Командир отряда, когда провожал меня, сказал: «Смотри-ка, Егор, Афган прошёл без единого седого волоса!» Но я-то знал, что я весь седой, как пепел. Так и сказал ему. «Да где ж ты седой?» - удивился командир. «Я весь седой внутри! Душа у меня седая, пеплом белым запорошенная!» - ответил я, потому что тот случай у кишлака Бедак отпечатался в моём мозгу намертво. А когда вернулся в отряд, то так и остался Седым. Хотя… Седеть я действительно начал очень скоро…

Крававо-алое солнце медленно сползало за горный кряж, чтобы где-то там отлежаться, зализать полученные накануне раны. Но к утру оно опять с опаской выглянет из-за горных вершин и, озираясь по сторонам, всё так же неспешно покатится к зениту, отчаянно выжигая полнеба. И так каждый день… Словно на жертву…

Темень ночи уверенно растворялась в сверкающем горном воздухе…

– А ты что, после училища вернулся в Афган? – спросил Дорошин.

– Я думал, ты задремал… Вернулся… На должность командира группы… От должности командира роты отказался, хотя была возможность сразу запрыгнуть туда, благо, была она вакантной, а желающих занять её не было. Но решил повременить, хотя меня ещё помнили по рассказам в отряде. И даже кличка «Седой», оказывается, прижилась и запомнилась. Но только люди уже были другие, командование другое… Надо было осмотреться. Ведь входило в Афганистан одно поколение, а через пять лет воевало там уже другое… И это новое поколение офицеров уже понимало, что мы были брошены в страну, где коварство, подлость, бесчестность возводились в ранг добродетели. Где подкуп, взяточничество, спекуляция, наркотики были так же обычны, как у нас очереди к пустым прилавкам магазинов. А эти болезни не лечатся, они приобретают характер эпидемии и ширятся. От Кабула до самой Москвы. Я думаю, оттуда мы их и притащили… Эти болезни…

– Говорят, и война там была другая? Более жестокая, что ли?

– Более жестокая? – Седой присел, прижавшись к валуну спиной. – Не знаю… Вот лишние жертвы были, это точно. Я помню, как в Панджшере батальон за один день потерял семьдесят человек убитыми. Они шли по реке на юг. Две роты шли вдоль левого берега, одна – по правому. С ними шли ещё по одной роте афганцев. По замыслу операции они все должны были идти по тактическим гребням, занимая высоты. Но жара стояла невыносимая, и люди начали падать. И командир батальона решил «пожалеть» своих бойцов и не тащить их в горы. Но в штаб исправно летели радиограммы об успешном продвижении и занятии господствующих высот. В полдень, в самое пекло, комбат увёл батальон под сень чахлой рощицы и устроил привал. А что? Дремотная тишина – только птички чирикают, противника не видно и не слышно… Солдаты упали на раскалённые солнцем камни, прислоняясь РД к деревьям, выпили воды, закурили. И вот тут их начали расстреливать с трёх точек. С тех самых тактических высот, которые они должны были по ходу движения занимать… На них обрушилась просто лавина огня… В итоге… Семьдесят человек… Мальчишек…