Летучий голландец
Шрифт:
27
Весной мне сказали, что СБ. взял в свой класс Вику. Значит, у него все-таки было место для третьего человека!
Потом я стала думать, что СБ., может быть, не очень и виноват – кто знает, может быть, он взял Вику в свой класс в последний момент, случайно. Мало ли что могло произойти… Всегда ведь хочется найти оправдание для другого человека, видеть светлую сторону жизни, и так далее, и тому подобное, имея в виду полную возможность и даже вероятность совершенно противоположных вещей.
Вика потом долго допытывалась у меня, почему это я вдруг решила заняться сольфеджио.
Мне же теперь трудно заставить
28
Третий курс. Оба читают нам лекции – СБ. по современной музыке, Скворцов – по русской; с обоими мне видеться тяжело. Скворцова я, конечно, обидела: он вообще не понимает, почему я отказалась у него заниматься.
Накануне экзамена сижу в Ленинской библиотеке и изучаю партитуру «Порги и Бесс» Гершвина, что-то неслышно пою. Вдруг подходит Ратнер, заводит беседу. Ничего особенного она не говорит, однако общаться с нею неприятно: разговор ее золотится лимонадом, но на вкус – чистая желчь. Есть доброжелатели, которые желают добра исключительно себе, а чего они желают тебе, лучше не спрашивать, потому что и так ясно, что ничего хорошего.
Сдаю экзамен, на очереди Надя, она входит в класс. СБ. выглядывает и смотрит прямо мне в глаза, так пристально, что мне становится не по себе. Вот экзамен сдан, я спускаюсь в библиотеку и сажусь заниматься – надо готовиться к очередному экзамену, но спина все равно чувствует на себе тот взгляд, и спине неспокойно, и уши горят, а глаза слезятся, или на мокром месте, или я на этом месте стою, или вообще все это было никому не нужно, и меньше всего – мне самой.
Удивительная вообще вещь – человеческие чувства и предпочтения. Вот ты (гипотетический «ты»!) хочешь быть со мной, а я хочу быть тобой. Да-да, тобой, с твоими знаниями и жизненной легкостью. А с тобой я быть не хочу, ни за какие коврижки, даже и не проси, потому что понимание и родство душ – это жемчужина сказок, горные пики абсурда, и мы любим то, что мы ненавидим, и ненавидим то, что любим, и любить трудно и не хочется, а ненавидеть легко, но скучно, и потому не хочется даже этого…
Наконец позади последний экзамен за третий курс. Вскоре я уже дома. Продолжение кошачьей темы: голодная Машка встречает меня у дверей и вьется вьюном вокруг моих ног. Ей, в сущности, так немного надо! Кошка – она и без диплома кошка, а булка и без начинки булка, только человеку нужна начинка, без нее он черствеет, коричневеет, становится сухарем и крошится, а потом прилетают птицы, все склевывают, и – смотрите – гладкое место, как будто ничего и не было.
29
Четвертый курс института, СБ. читает нам лекции по современной музыке. Смотрю в окно – отсюда тоже видно венгерское посольство. Машинально записываю лекцию, потом перевожу взгляд на СБ. Он продолжает говорить, но стоит лицом к окну и тоже смотрит на венгерское посольство, а венгерское посольство смотрит на него, и вполне даже невинно.
После лекции мы с Викой случайно встречаем в коридоре Рахманову. Та с презрительной полуулыбочкой оглядывает меня с головы до ног:
– А вы похудели!
Вика говорит ей:
– Мы теперь учимся в одной группе.
Рахманова – мне, ехидно:
– И все еще у Сергея Борисовича?
– Нет, я у Денисовой.
Вика добавляет:
– Это я у Сергея Борисовича.
Улыбочка Рахмановой превращается в брезгливую гримасу. Старая Дама обрывает разговор и отворачивается от нас.
30
Перед зимней сессией вывешивают вопросы по советской музыке. Думаю: может ли музыка быть «советской» – или «британской»? Вот русской она быть может или, например, украинской, татарской, английской, шотландской. Если она «советская» или «британская», это не музыка, а что-то еще. А ведь многие подразумевают под «советскими композиторами» Прокофьева и Шостаковича – наивные! Вот нескончаемый, по-каучуковому растягиваемый Гимн Советского Союза, сработанный неким заслуженным резинщиком и вулканизатором шестой части суши, – это советская музыка, музыка империи – хотя бы потому, что под нее хочется лечь на залатанный надувной матрас и забыться внеисторическим сном на волнах фонтана на Пушкинской площади.
Приснилась комната смеха и человек, стоящий перед дверью. На двери табличка: ЗДЕСЬ СМЕЮТСЯ.
Он входит.
– Да-да, сюда приходят смеяться, – подтверждают служители. – Эта комната для того и предназначена. Стены здесь обтянуты черным полотном; на фоне черноты белеют гипсовые маски с улыбками до ушей. Смотрите на них и веселитесь.
Но он начинает плакать.
– Что вы?! – начинается всеобщий переполох. – Это ведь комната смеха!– Мир праху его, – молвит посетитель, утирая слезы.
31
Десять дней до окончания института. Вика рассказывает мне о своих занятиях с СБ.:
– А он меня любит! Он меня за ручку берет!
Тон у нее какой-то странный: похваляется, конечно, но и как бы некоторую жалость ко мне выказывает. Жалость особи, освоившей прыжки по кочкам, к перманентно тонущим представителям рода.
По ночам нескончаемые сны из страны несбывшихся надежд и солнечных зимних дней посреди лета, затуманенных глаз утреннего неба и мерных шагов подступающей ночи. И вот уже начитается жизнь во сне – или сон о приснившейся жизни. Все время вижу СБ. – он что-то говорит, ходит за мною по пятам, заходит прямо в квартиру. Я в это время застилаю постель, потом поворачиваюсь, чтобы взять с кресла покрывало, – и застываю на месте: он стоит за моей спиной совершенно голый! Проснулась в холодном поту… Как сказал Макробий, некоторые сны – это всего лишь сны. Знать бы еще, что такое реальность…
Искушение – незнакомый квартал знакомого города. Здесь темно и хорошо устраиваются судьбы. Здесь многозвездно, как во время лунного затмения. При изобильном зеленом мерцании видишь улицы черно-белого сна, подгадываешь себе это – идти до предела, каков бы ни был предел, а потом – целовать целлофан. Целовать целлофан. Целовать целлофан. Даже если не идешь до предела, все равно приходится целовать целлофан. Кстати, так ли уж все здесь просто – искушение и его преодоление? Потому что преодолеешь что-то одно, а тут тебе и другое открывается, заманчивое – переступишь ли и через это? Вот ведь в церкви тоже говорят об искушении и его преодолении. В сущности же, все зависит от способности людей мыслить и вдобавок отстаивать свою правоту. Иначе начинается охота за ведьмами, а потом все ведьмы охотятся за теми, кто на них не охотится, то есть за остальными, за всеми нами, и куда, скажите, от них деваться? Такой вот хиндемитовский «концерт ангелов», которые при ближайшем рассмотрении оказываются вовсе не ангелами…