Летящие дни

Известный советский поэт Анатолий Жигулин родился 1 января 1930 года в Воронеже, но раннее его детство прошло в селе Подгорном на юге Воронежской области, где его отец, Владимир Федорович Жигулин, работал начальником почты.

В 1937 году семья переехала на родину матери, Евгении Митрофановны Раевской — правнучки поэта-декабриста Владимира Федосеевича Раевского, — в город Воронеж.

В 1949 году стихи школьника, а затем студента Воронежского лесохозяйственного института Анатолия Жигулина появились в воронежской периодике (газета «Коммуна», альманах «Литературный Воронеж»).

В том же году молодой поэт был незаконно репрессирован по ложному обвинению как «враг народа». В заключении работал на строительстве и ремонте железной дороги Тайшет — Братск, затем на лесоповале в районе станции Чуна Иркутской области, далее на Колыме — шахтером (на рудниках в Бутугычаге и пос. им. Белова).

Полностью реабилитирован в 1956 году. Окончил Воронежский лесотехнический институт (1960), Высшие литературные курсы СП СССР (1965). Первая книжка «Огни моего города» вышла в Воронеже в 1959 году.

Сейчас Анатолий

Жигулин автор более двадцати книг стихов. Член КПСС с 1963 года, Союза писателей СССР — с 1962 года. С 1963 года живет в Москве. В последние 10 лет ведет поэтический семинар в Литературном институте им. А. М. Горького.

В большую литературу Анатолий Жигулин вошел в начале 60-х годов как поэт «трудной темы». В начале 70-х годов критики дружно причислили его к так называемой «тихой лирике», хотя свою «сибирско-колымскую одиссею» поэт никогда не забывал и всегда обращался к ней даже в своих поздних стихах.

Критика писала, что Анатолию Жигулину вообще досталась нестандартная судьба и нестандартная стезя в поэзии. Драматизм личной судьбы помог ему выразить сложность времени.

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ПАМЯТИ Снег над соснами кружится, кружится. Конвоиры кричат в лесу… Но стихи мои не об ужасах. Не рассчитаны на слезу. И не призраки черных вышек У моих воспаленных глаз. Нашу быль все равно опишут, И опишут не хуже нас. Я на трудных дорогах века, Где от стужи стыли сердца, Разглядеть хочу человека — Современника И борца. И не надо бояться памяти Тех не очень далеких лет, Где затерян по снежной замети Нашей юности горький след. Там, в тайге, Вдали от селения, Если боль от обид остра, Рисовали мы профиль Ленина На остывшей золе костра. Там особою мерой мерили Радость встреч и печаль разлук. Там еще сильней мы поверили В силу наших рабочих рук. Согревая свой хлеб ладонями, Забывая тоску в труде, Там впервые мы твердо поняли, Что друзей узнают В беде. Как же мне не писать об этом?! Как же свой рассказ не начать?! Нет! Не быть мне тогда поэтом, Если я Смогу Промолчать! 1962–1963 МОСКВА Я в первый раз в Москву приехал Тринадцать лет тому назад, Мне в память врезан Скорбной вехой Тюрьмы облупленный фасад. Солдат конвойных злые лица. Тупик, похожий на загон… Меня в любимую столицу Привез «столыпинский» вагон. Гремели кованые двери, И кто-то плакал в тишине… Москва!.. «Москва слезам не верит» — Пришли слова На память мне. Шел трудный год пятидесятый. Я ел соленую треску. И сквозь железные квадраты Смотрел впервые на Москву. За прутьями теснились кровли, Какой-то склад, Какой-то мост. И вдалеке — как капли крови — Огни родных кремлевских звезд. Хотелось плакать от обиды. Хватала за душу тоска. Но, как и в древности забытой, Слезам не верила Москва… Текла безмолвная беседа… Решетки прут пристыл к руке. И я не спал. И до рассвета Смотрел на звезды вдалеке. И стала вдруг родней и ближе Москва в предутреннем дыму… А через день С гудком охрипшим Ушел состав — на Колыму… Я все прошел. Я гордо мерил Дороги, беды и года. Москва — Она слезам не верит. И я не плакал Никогда. Но помню я Квартал притихший, Москву в те горькие часы. И на холодных, синих крышах Скупые Капельки Росы… 1962–1963 НАЧАЛО ПОЭМЫ Начинаю поэму. Я у правды в долгу. Я решить эту тему По частям не смогу. Только в целом и полном Это можно понять. Только в целом — не больно Эту правду принять. Как случилось такое, Понять не могу: Я иду под конвоем, Увязая в снегу. Не в неволе немецкой, Не по черной золе. Я иду по советской, По любимой земле. Не эсэсовец лютый Над моею бедой, А знакомый как будто Солдат молодой. Весельчак с автоматом В ушанке большой, Он ругается матом До чего ж хорошо! — Эй, фашистские гады! Ваш рот-перерот! Вас давно бы всех надо Отправить в расход!.. И гуляет по спинам Тяжелый приклад… А ведь он мой ровесник, Этот юный солдат. Уж не с ним ли я вместе Над задачей сопел? Уж не с ним ли я песни О Сталине пел? Про счастливое детство, Про родного отца… Где ж то страшное место, Где начало конца? Как расстались однажды Мы с ним навсегда? Почему я под стражей На глухие года?.. Ой, не знаю, не знаю. Сказать не могу. Я угрюмо шагаю В голубую тайгу… 1962 ОТЕЦ В серый дом Моего вызывали отца. И гудели слова Тяжелее свинца. И давился от злости Упрямый майор. Было каждое слово Не слово — топор. — Враг народа твой сын! Отрекись от него! Мы расшлепаем скоро Сынка твоего!.. Но поднялся со стула Мой старый отец. И в глазах его честных Был тоже — свинец. — Я не верю! — сказал он, Листок отстраня. — Если сын виноват — Расстреляйте меня. 1962 СТИХИ Когда мне было Очень-очень трудно, Стихи читал я В карцере холодном. И гневные, пылающие строки Тюремный сотрясали потолок: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда — все молчи!..» И в камеру врывался надзиратель С испуганным дежурным офицером. Они орали: — Как ты смеешь, сволочь, Читать Антисоветские Стихи! 1963 СНЫ Семь лет назад я вышел из тюрьмы. А мне побеги, Всё побеги снятся… Мне шорохи мерещатся из тьмы. Вокруг сугробы синие искрятся. Весь лагерь спит, Уставший от забот, В скупом тепле Глухих барачных секций. Но вот ударил с вышки пулемет. Прожектор больно полоснул по сердцу. Вот я по полю снежному бегу. Я задыхаюсь. Я промок от пота. Я продираюсь с треском сквозь тайгу, Проваливаюсь в жадное болото. Овчарки лают где-то в двух шагах. Я их клыки оскаленные вижу. Я до ареста так любил собак. И как теперь собак я ненавижу!.. Я посыпаю табаком следы. Я по ручью иду, Чтоб сбить погоню. Она все ближе, ближе. Сквозь кусты Я различаю красные погоны.. Вот закружились снежные холмы… Вот я упал. И не могу подняться. …Семь лет назад я вышел из тюрьмы. А мне побеги, Всё побеги снятся… 1962–1963 ЗАБЫТЫЙ СЛУЧАЙ Забытый случай, дальний-дальний, Мерцает в прошлом, как свеча… В холодном БУРе на Центральном Мы удавили стукача. Нас было в камере двенадцать. Он был тринадцатым, подлец. По части всяких провокаций Еще на воле был он спец. Он нас закладывал с уменьем, Он был «наседкой» среди нас. Но вот пришел конец терпенью, Пробил его последний час. Его, притиснутого к нарам, Хвостом начавшего крутить, Любой из нас одним ударом Досрочно мог освободить. Но чтоб никто не смел сознаться, Когда допрашивать начнут, Его душили все двенадцать, Тянули с двух сторон за жгут… Нас кум допрашивал подробно, Морил в кондее сколько мог, Нас били бешено и злобно, Но мы твердили: «Сам подох…» И хоть отметки роковые На шее видел мал и стар, Врач записал: «Гипертония», — В его Последний формуляр. И на погосте, под забором, Где не росла трава с тех пор, Он был земельным прокурором Навечно принят под надзор… Промчались годы, словно выстрел… И в память тех далеких дней Двенадцатая часть убийства Лежит на совести моей. 1964