Летящие дни

Жигулин Анатолий Владимирович

МУЗЫКА В. М. Раевскому Дядя Вася учил меня музыке, Он учил меня скрипку держать. Словно легкие звонкие бусинки, Ноты прыгали прямо в тетрадь. И сидели на тонких линеечках, Словно вишенки в росных садах, Словно девочки на скамеечках, Словно ласточки на проводах… Вечерами в огне электрическом За рядами воронежских дач Дядя Вася играл в симфоническом. Дядя Вася был классный скрипач… А в саду у вишневого дерева Разливался веселый фокстрот… Но нагрянул июнь сорок первого, И ушел дядя Вася на фронт. Он вернулся домой искалеченный — Два осколочных, три пулевых. Изувеченный весь, недолеченный. Хорошо, что остался в живых. Он

играл еще в маленьком скверике, Где эстрадный гремел пятачок, Развеселый мотив из Америки Про какой-то ночной кабачок. А вокруг — лишь руины вокзальные Да пустырь с обгорелой трубой… И уроки мои музыкальные Позабылися сами собой. Позабылась и песня союзников… Но доныне во все времена Все звучит во мне тихая музыка, И не знаю, откуда она. 1980 РАЗДУМЬЕ Во время шкуровских погромов в Воронеже семья Раевских прятала в своем доме еврейских детей. Одевали им на шею крестики: крещеных бандиты не трогали. Из рассказа моей матери Е. М. Раевской Отдам еврею крест нательный, Спасу его от злых людей… Я сам в печали беспредельной Такой же бедный иудей. Судьбою с детства не лелеем За неизвестные грехи, Я мог бы вправду быть евреем, Я мог бы так писать стихи: По дорогой моей равнине, Рукой качая лебеду, С мечтой о дальней Палестине Тропой российскою иду. Иду один, как в поле ветер. Моих друзей давно уж нет. А жизнь прошла, И не заметил. Остался только тихий свет. Холодный свет от белой рощи И дальний синий полумрак… А жить-то надо было проще, Совсем не так, совсем не так… Но эту горестную память И эту старую поветь Нельзя забыть, нельзя оставить, Осталось только умереть. А в роще слышится осина. А в небе светится звезда… Прости, родная Палестина. Я не приеду никогда. 1980 * * * Вхожу, как в храм, В березовую рощу, Где мшистый пень — Подобье алтаря. Что может быть Торжественней и проще: Стволы дерев И тихая заря? От горькой думы, От обиды черной, От неутешных Подступивших слез Иду забыться В этот храм просторный К иконостасу Розовых берез. 1980 * * * Понимаю понемногу: В жизни вовсе нет чудес, Вижу дальнюю дорогу, Белый дым и черный лес. Очень хочется уехать. Не на время — навсегда В белый край, где бродит эхо, Провожает поезда. Чтобы слышались ночами Скрипы сосен за стеной. Чтобы не было печали И сумятицы больной. Там заря во мгле туманна, И в ночи горит звезда — Просто, ясно, первозданно, Словно в детские года… Понемногу понимаю: В жизни вовсе нет чудес, Есть дорога полевая, Белый дым и черный лес. 1980 * * * Здравствуй, лоза у оврага, Домик и старая ель! Радостно лает дворняга, Милый, приветливый зверь. Цепью железной грохочет, Рвется ко мне на крыльцо. Очень лизнуть меня хочет, И непременно в лицо. В пику недоброму веку Даль молода и свежа. Радостно льнет к человеку Добрая песья душа. В дебрях житейского мрака, В час, когда сердцу невмочь, Друг человеку — собака. Только не может помочь. 1980 * * * Перепелка над пшеничным полем И вечерний предзакатный лес. Словно звон далеких колоколен Тихо разливается окрест. Тихий звон неведомо откуда… На плохую жизнь не сетуй, друг. Все равно она большое чудо. Лишь бы свет небесный не потух. Лишь бы в нашей пасмурной России Было все, как в лучшие года. Чтобы жили, сеяли-косили. Чтоб не голодали никогда. Чтобы травы были зеленее, Чтобы больше было тишины. Чтобы власти были поумнее, Чтобы вовсе не было войны… Я своей судьбой вполне доволен. Я люблю такие вечера. Перепелка над пшеничным полем Тихо призывает: Спать пора. 1980 * * * Последний вздох сентябрьской музы. Ракиты в черном серебре. Сухие былки кукурузы И грустный суслик на бугре. Стою, печально разминая Колосья пыльные в горсти. Прости меня, земля родная, За что — не знаю, но прости. Под тихий шелест листопада Над остывающим прудом Мне не стихи писать бы надо, А жить с тобой твоим трудом. Но я узнал иные шири, Не отказавшись от сумы, — Лихие просеки Сибири, Седые сопки Колымы. Там черный бор гудел тревожно, Мела пурга, беду суля, Но жить и там, конечно, можно, Там тоже русская земля. Там далеко, в тайге косматой Был у меня пушистый друг — Зверек таежный полосатый, Забавный рыжий бурундук… И я люблю одной любовью Тайгу и отчие поля. Одной душой, одною кровью Любовь оплачена моя. И дорог мне лесок далекий, И дух степного ветерка, И этот суслик одинокий, Российский брат бурундука. 1980 * * * Марта, Марта! Весеннее имя. Золотые сережки берез. Сопки стали совсем голубыми. Сушит землю последний мороз. И гудит вдалеке лесосека. Стонет пихта, и стонет сосна… Середина двадцатого века. Середина Сибири. Весна. По сухим по березовым шпалам Мы идем у стальной колеи. Синим дымом, подснежником талым Светят тихие очи твои. Истекает тревожное время Наших кратких свиданий в лесу. Эти очи и эти мгновенья Я в холодный барак унесу… Улетели, ушли, отзвучали Дни надежды и годы потерь. Было много тоски и печали, Было мало счастливых путей. Только я не жалею об этом. Все по правилам было тогда — Как положено русским поэтам — И любовь, и мечта, и беда. 1980 ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ Пусть твои дома давно забиты И почти рассыпался плетень. Все равно шумят твои ракиты — Украшенье русских деревень. Тишина. Лишь в поле крик вороний. Да рокочет трактор за бугром. На лугу — стреноженные кони. И мерцает речка серебром. Ничего. Ты все равно прекрасна. Пусть шуршит под ветром лебеда. Никакому тленью не подвластна Этих далей тусклая слюда. Потерпи, родимая, немного. Слышишь этот трактор вдалеке? Скоро будет новая дорога, Новый мостик на твоей реке… А ракитам лет уже по двести. Есть о чем тужить и вспоминать… Ничего, на этом грустном месте Кто-нибудь поселится опять. 1980 * * * Золотое, зеленое утро. Пятиглавая церковь вдали. А в душе одиноко и смутно. И летят вдалеке журавли. Журавли, вы как будто из песни, Из протяжных, мучительных слов. И дрожит, и звенит поднебесье Над рядами сосновых стволов. Эти сосны — как медные струны От земли до холодных небес. И звучат журавлиные трубы, И качается утренний лес. Все закончится — боль и дорога. Я ухода давно не боюсь. Но останется эта тревога. Этих пажитей легкая грусть. Этот бор за притихшею весью, Этот запах сосновых стволов. Эти птицы — как будто из песни, Из протяжных, мучительных слов. 1980