Летящие дни

Жигулин Анатолий Владимирович

1978

* * * * *

ПОРУЧИК РОДИОНОВ Сто лет горит лампада Над каменной плитой. И светится иконка Оправой золотой. Поручик Родионов Лежит в чужой земле. Над ним горит лампада В соборной полумгле. Поручик Родионов Со знаменем в руке Погиб когда-то в этом Болгарском городке. Когда входили в город Под знаменем полка, Какой-то шалый турок Ударил с чердака. Английская винтовка, Проверенный прицел. Упал на мостовую Красавец офицер… Поручик Родионов Лежит в чужой земле. Над ним горит лампада В соборной полумгле. Балканскою

сиренью Окутан древний храм. И соловей балканский Поет по вечерам. Скользят лучи косые По каменной стене… А что теперь в России, В родимой стороне? На родине, в России, Просторно и светло. Фамильный склеп сломали, И мрамор — на метро. А здесь горит лампада Вторую сотню лет, Как той далекой жизни Непозабытый след. Поручик Родионов, Вы слышите меня? Мы по семье Раевских Далекая родня. Мы все родные люди, Сыны одной страны, Огни любви и скорби Нам далеко видны. Огни людской печали, Огни былого дня — От маленькой лампады До Вечного огня. 1980

В надежде вечной

* * * В гулких осенних Остуженных рощах Снова земля Холодна и черна. Снова на тропках, На кочках намокших Светится зелень Кукушкина льна. Холодно травам, А моху привольно. Радостно пьет Ледяную росу. Снова разлука, А сердцу не больно. Пусто и тихо В осеннем лесу… Что еще будет В оставшейся жизни? Что потеряю, Кого полюблю? Не обращаюсь К судьбе в укоризне, Но об одном только Бога молю: В кружеве листьев, Багровых и красных, В жизни, которая Боли полна, Пусть до конца Остается, как праздник, Яркая зелень Кукушкина льна. 1980 * * * Помню ровное поле И маленький наш огород — На окраине города, Где-то за Пеше-Стрелецкой. И высоко над нами Спокойно гудит самолет. Может, наш, но по звуку Скорее похож на немецкий. Самолет высоко. Он не станет на нас нападать. Возвращается, видно, На базу из дальней разведки. И спокойно лопатой И тяпкой работает мать. И спокойно, лениво Ударили рядом зенитки… На седой мешковине Разложен нехитрый обед: Пять вареных картошин, Ломоть кукурузного хлеба. Самолет улетел, И растаял барашковый след, От снарядных разрывов Очистилось летнее небо. И полуденным зноем Простор черноземный дышал. И желтели цветами Полыни пахучее грозди. А вдали на пригорках Разрушенный город лежал. И коробки развалин Белели, как древние кости… Где истоки любви К этой горькой и милой земле? Что меня навсегда К этим грустным полям приковало? Здесь родился и жил, Здесь навеки растаю во мгле, Здесь полынное семя Нечаянно в сердце запало. 1980 * * * Мой бедный мозг, мой хрупкий разум, Как много ты всего хранишь! И все больнее с каждым разом Тревожно вслушиваться в тишь. В глухую тишь безмолвной думы, Что не отступит никогда, Где, странны, пестры и угрюмы, Живут ушедшие года. Там все по-прежнему, как было. И майский полдень, и пурга. И друга черная могила, И жесткое лицо врага… Там жизнь моя войной разбита На дальнем-дальнем рубеже… И даже то, что позабыто, Живет невидимо в душе. Живет, как вербы у дороги, Как синь покинутых полей, Как ветер боли и тревоги Над бедной родиной моей. 1980 * * * Что будет — то будет, Умрем — как уснем. Тяжелой полынью В полях прорастем. И будет над нами Струиться заря. И будет полынью Светиться земля. И кто-нибудь скажет: — Какая теплынь! Какая в полях Голубая полынь! И горькие ветки Качнутся, шурша. И в зыбкой тиши Встрепенется душа. 1980 * * * Опять в глазах колымский камень, Худой, корявый, редкий лес, И золотой смолистый пламень, И блестки белые с небес. Опять летишь ты, птица-память, В мои далекие года. От этих лет меня избавить Никто не сможет никогда. Да и зачем? Все наше — с нами. До самой роковой черты Все буду видеть это пламя В краю беды и мерзлоты. Какой еще суровой мерой Измерю нынче жизнь свою, Чем тот колымский камень серый, Чем тот огонь в глухом краю? И что еще на этом свете Яснее убедит меня В том, что любовь Сильнее смерти, Сильнее камня и огня? 1980 * * * Белый аист на кресте На побеленной церквушке В той молдавской деревушке, В той осенней чистоте. Не забуду тех дорог С неосеннею теплынью, Сходный с древнею латынью Молдаванский говорок. Потому что нам дана Для стихов простых и грустных — Для молдавских и для русских Боль — одна, любовь — одна. Буду помнить навсегда Дамиана и Виеру. Не приму другую веру Ни за что и никогда. И в осенней высоте Пусть нам светит в жизни ясной Символ грустный и прекрасный: Белый аист на кресте. 1980 * * * Ирине Она одна меня поймет. Друзья давно в могиле. Давно ушли от всех невзгод, Отжили, отлюбили… А мне дана еще судьба О них поведать миру. Писать стихи, сходить с ума Над горестною лирой. Писать который год подряд И верить доброй сказке, Что рукописи не горят И не тускнеют краски… Мой верный друг — моя жена. Хоть верьте, хоть не верьте — Она до смерти мне нужна, И даже после смерти. Она простит мои грехи, Развеет боль сомнений И сохранит черновики Моих стихотворений. 1980 * * * Овес да пашня — все родное. Дрожит осиновый колок. И кружит, кружит надо мною Ширококрылый соколок. Чего ты кружишь, птица сокол? Чего ты видишь там вдали За растревоженной осокой, За краем вспаханной земли?.. И дождь, и серебро полыни, И влажный теплый чернозем… В какой еще глухой пустыне Мы это в сердце пронесем? Каков предел — Любви и муки На этой горестной земле? Какие беды и разлуки Таятся в предпоследней мгле? Уйду без ропота и гнева, Как дым — в рассветные поля. Но будет вечно это небо И эта черная земля. 1980 * * * Памяти Виктории Д. О, жизнь моя! Не уходи, Как ветер в поле. Еще достаточно в груди Любви и боли. Еще дубрава у бугра Листвой колышет И дальний голос топора Почти не слышит. И под ногой еще шуршат Сухие прутья. И липы тонкие дрожат У перепутья. Еще стучит по жилам кровь В надежде вечной. И вечной кажется любовь И бесконечной. Но с каждым годом уже круг И строже время Моих друзей, моих подруг, Моих деревьев. О, хрупкий мир моей души И даль лесная! Живи, блаженствуй и дыши, Беды не зная… Прозрачен лес, закат багров, И месяц вышел. И дальний голос топоров Почти не слышен. 1980, 1987