Летящие к солнцу 1. Вопрос веры
Шрифт:
– Прошу прощения, дон Альтомирано.
– Выговор.
– Есть выговор, дон Альтомирано.
Рикардо отключил планшет и вернул его солдату. Тот вместе с напарником поднял телевизор и скрылся из виду. Рикардо отпер дверь, пощелкал пальцами и в камеру зашла пережаренная в солярии брюнетка в трусиках, лифчике и с подносом.
– Кармен, - представил Рикардо.
– Человек, в котором она не разбудит желаний, скорее мертв, чем жив.
Кармен поставила поднос на скамью и улыбнулась мне. Лениво, равнодушно.
– Может, не надо?
– жалобно спросил я.
Кармен включила крошечный
***
– Этот человек - не человек!
– кричала Кармен, пока я, желая показать себя воспитанным, помогал ей застегнуть сложный замочек лифчика на спине.
– Или не мужчина!
– натянула трусики.
– Или больной страшной болезнью!
– схватила замолчавший магнитофончик.
– Он мертв! Muerto!* (*Мертв! (исп.)) Я не чувствую биения горячего испанского сердца в этой ледяной глыбе! Сожги его на костре, Рикардо! Если такой огонь, как я, не может его воспламенить, остается только настоящий.
Она выскочила из камеры, но, прежде чем скрыться в коридоре, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй.
– Но ты милый, - сказала она.
– Хорошее воспитание.
– Прекрасно танцуешь, - не остался в долгу я.
– Великолепная пластика.
– Спасибо!
– Кармен улыбнулась еще шире и посмотрела на Рикардо.
– Если огонь не справится - отдай его мне в мужья! Сейчас так тяжело найти парня, который будет тебя уважать.
Она убежала. Рикардо, грустно качая головой, запер клетку и постоял, глядя на меня. Я пожал плечами, чувствуя почему-то вину перед ним, Кармен и даже Фантомом. Всегда от меня одни неприятности.
– В тарелке бобовый суп, - сказал Рикардо.
– Надеюсь, он вас немного развеселит.
Шаги Рикардо, ставшие вдруг медленными и шаркающими, как у старика, стихли вдалеке. Лампы погасли. Я ощупью нашел поднос, поставил на колени и стал есть бобовый суп. Да, наверное, сама идея должна быть смешной. Синтезатор еды с одинаковыми затратами может создать хоть фуа-гра, хоть королевский стейк, хоть сало в шоколаде, но сеньор Рикардо заказал мне бобовый суп.
Когда я поднял тарелку, чтобы вычерпать остатки, пальцы наткнулись на бумажный кругляш под донышком. Для подставки мелковат, для салфетки - жестковат. Что же это? Записка с очередной шуточкой Рикардо?
От одной этой мысли сделалось так скучно, что я чуть не заплакал. Но записку все же спрятал в карман. Зачем обижать услужливого тюремщика?
Если бы я только знал, что у меня в руках - билет на поезд под названием "Жизнь", вырвал бы сердце, чтоб светить им, как Данко, прочел бы записку и сел на поезд на день раньше...
– -
Глава 2
Когда не то взорвалось, не то погасло солнце, само понятие времени довольно скоро стало фиктивным. Двенадцать дня ничем не отличались от двенадцати ночи, и обладатели часов со стрелками долго чесали головы, пытаясь понять, когда их угораздило проснуться. Впрочем, ориентиры быстро появились. Например, ветер.
Казалось бы, откуда взяться ветру, когда по всей земле - устойчивые минус сорок пять градусов и давление того, что мы по привычке зовем атмосферой, не меняется? Но каждую полночь могучий порыв улетает на восток, и сотни флюгеров передают сигнал: очередной черный день завершился.
Здесь, в камере, ни часов, ни динамика, передающего сигнал флюгера, не оказалось, и я, чтобы занять себя хоть чем-то, разрабатывал альтернативный метод измерения времени. В основе метода должна была лежать средняя частота биения сердца.
Передо мной сразу же встали две задачи: первая - научиться ощущать стук сердца даже в состоянии покоя, и вторая - отделить, обособить некий участок сознания, который бы непрестанно считал удары. Вряд ли до казни память успеет заполниться.
Однако мне было не суждено довести метод до совершенства. Память сыграла злую шутку. Я словно перенесся в недалекое прошлое, где снова и снова прижимался к груди умирающего отца, отвернувшись, чтобы он не увидел моего спокойствия, моего равнодушия.
Я заставлял себя дрожать и надеялся, что он поверит: хотя бы в эту секунду его сын чувствует боль и горе.
Я слышал, как быстро колотилось его сердце. Потом замедлилось. Я начал считать удары. Раз, два, три... Четвертым ударом вышибли дверь в отцовские покои.
Я перевернулся на бок, спиной к решетке, и уставился в темноту. Быть может, задремал, вспоминая все, связанное с отцом и матерью.
С отцом определенно связано больше. Он учил меня водить снегоходы и трактора, катал на вертолете. Мама же, одна из многочисленных его любовниц, научила получать удовольствие от фильмов и книг. Но если сама она сопереживала героям, то я, будто вампир, питался их чувствами. Должно быть, так же смотрели порнографию и аниме одинокие подростки, мечтая о большой любви.
Сейчас я заставлял себя вспоминать близких людей и держал руку на левой стороне груди. Я ждал, что сердце забьется быстрее, но... Все обратилось в фарс.
Перед глазами бежали кадры черно-белой хроники, на которую воображение наложило треск киноаппарата и дурацкую музыку, что всегда сопровождала немые фильмы. Самые трогательные моменты обратились в похождения Чарли Чаплина.
Я заставил себя почувствовать грусть, заставил скорбеть о себе, нелепом, вступившем в неравную битву с равнодушием за сутки до смерти. Или не за сутки? В любом случае, моя жизнь теперь ни сентимо не стоит.
Кадры мелькали быстрее, сливаясь в сплошную серую полосу, громче стрекотал аппарат, и музыка, будто бы выстукиваемая крошечными молоточками по серебряным пластинам...
Вдруг я понял, что вижу перед собой кусок серой бетонной стены, а вовсе не экран со взбесившимся фильмом. На стене дрожит пятно света, источник которого у меня за спиной. Но удивиться этому я не успел, потому что тут послышался резкий голос:
– Ты прыгал?
Испуг - это не чувство, это естественная реакция нервной системы на раздражитель. Поэтому - да, я подпрыгнул, насколько то было возможно из положения лежа на боку. Подпрыгнул и сел, уставившись на стоящего за решеткой мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати.