Лев Африканский

Я, Хасан, сын Мохаммеда-весовщика, я, Иоанн-Лев Медичи, обрезанный рукой гранадского брадобрея и крещенный дланью Папы Римского, прозываюсь ныне Африканцем. Но не из Африки, не из Европы и не из Аравии я родом. Зовут меня и Гранадцем, и Фессцем, и Заййати [1] , но я не выходец из какой-либо страны, какого-либо города либо племени. Я — сын дороги, отечество мое — караван, а жизнь — самое необыкновенное из странствий.

Ладони мои познали и нежность шелка, и грубость шерсти, касались и злата государей, и кандалов рабов. Пальцы мои множество раз срывали покровы с женских лиц, губы смутили не одну девственницу, а глаза были свидетелями агонии городов и гибели империй.

Из уст моих ты услышишь арабскую, кастильскую, берберскую, еврейскую, латинскую и разговорную итальянскую речь, ибо мне внятны все языки и все молитвы — мои. Но я не сделал своим ни один из языков, ни одно из верований. Я принадлежу лишь Всевышнему и земле, к ним однажды и вернусь.

А после меня останешься ты, мой сын. И будешь хранить память обо мне. И читать мои книги. И увидишь такую картину: твой отец, сидя на борту галеи [2] , направляется к берегам Африки; облаченный в неаполитанское платье, он что-то царапает на бумаге, будто торговец, подбивающий бабки в конце долгого кругосветного путешествия.

Я и впрямь подвожу итог: чего добился, что утратил, с чем предстану перед небесным заимодавцем. Он ссудил мне четыре десятка лет, которые я употребил на странствия: ученость моя осталась в Риме, любовь — в Каире, страх — в Фесе, а невинность и по сию пору пребывает в Гранаде.

В тот год священный месяц рамадан пришелся на середину лета. Отец редко выходил из дому до наступления вечера: днем в Гранаде было неспокойно, на улицах часто завязывались перепалки; мрачное настроение свидетельствовало о вере в Аллаха, ведь не впасть в дурное расположение духа и хранить улыбку под раскаленным солнцем мог только тот, кто не соблюдал поста, а радоваться и быть приветливым в раздираемом распрей городе, которому к тому же угрожали неверные, мог лишь человек, безразличный к судьбе мусульман.

Милостью Божьей я только что появился на свет, в последние дни шаабана, как раз накануне священного месяца, и Сальма, моя матушка, была избавлена от необходимости соблюдать пост, покуда не оправится от родов, а Мохаммед, мой батюшка, — от необходимости ворчать, когда его одолевали голод и жара, ибо появление на свет сына, который унаследует его имя, а со временем и положение в обществе, для всякого мужчины — предмет законной гордости. К тому же я был первенцем, и заслыша «Абу-аль-Хасан», отец едва заметно выпячивал грудь, поглаживал усы и неспешно отирал лицо руками, спуская их по бороде и соединяя одну с другою, кося при этом глазами в сторону опочивальни на верхнем этаже дома, где лежал туго спеленутый младенец. И все же переполнявшая его радость не могла ни по глубине, ни по силе сравниться с ликованием Сальмы, которая, невзирая на неутихающую боль и крайнюю слабость, чувствовала себя заново рожденной на свет от того, что дала жизнь мне, ведь отныне она становилась главной женщиной в доме, и ей на долгие годы была обеспечена благосклонность супруга.

Лишь много позже поведала она мне о своих страхах, которые я, сам того не зная, приглушил, если не развеял вовсе. Она была с детства обручена со своим двоюродным братом; прожив с ним в браке

четыре года, она так и не понесла и уже со второго года замужества стала предметом сплетен. И вот однажды Мохаммед привел в дом красавицу христианку с черными косами, которую выкупил у солдата, взявшего ее в качестве трофея во время набега на окрестности Мурсии. Отец нарек ее Вардой и поселил в комнатке, окна которой выходили во внутренний двор; он даже поговаривал о том, чтобы послать ее обучаться игре на лютне, танцам и письму к Измаилу Египтянину, как поступали султаны со своими любимыми женами.

«Я была свободна, а она рабыня, — рассказывала мне матушка, когда я подрос, — и битва между нами была неравной. Она могла пускать в ход все уловки обольщения, ходить с открытым лицом, петь, плясать, наливать вино и подмигивать, тогда как мое положение обязывало меня всегда быть сдержанной и не прибегать к каким-либо ухищрениям, способным разжечь страсть мужа. Он называл меня „своей кузиной“, величал „Оррой“, что означает свободная, или „Арабийей“ — арабкой, да и Варда выказывала мне почтение, с которым служанке должно относиться к своей госпоже. Но ночью госпожой была она.

Однажды утром, — продолжала матушка, у которой перехватило дыхание, несмотря на то что дело было прошлое, — в дверь нашего дома постучала Сара-Ряженая. С крашенными ореховым корнем губами, с наложенным на веки кармином, с ногтями в хне, разодетая в пух и прах, в старинных пестрых шелках, обсыпанных пахучей пудрой, она заглянула ко мне по обыкновению с кучей товаров, предлагая на выбор амулеты, браслеты, духи на основе лимона, серой амбры, жасмина или кувшинок, а заодно и погадать. От нее не укрылось, что у меня глаза на мокром месте — да пребудет с ней Господь, где бы она ни находилась! Взяв мою руку, она принялась читать по ней словно по книге, так что не было надобности признаваться в чем-либо.

Затем, не поднимая глаз, она медленно произнесла слова, которых мне вовек не забыть: „Для нас, женщин Гранады, свобода — это скрытое рабство, а рабство — особая разновидность свободы“. После чего, никак не поясняя сказанного, вынула из своей плетеной кошелки крошечный флакон зеленоватого цвета и наказала: „Сегодня вечером капнешь три капли этого эликсира в стакан с оршадом и сама поднесешь своему кузену. Он прилетит к тебе, как бабочка на свет. То же сделаешь через три ночи, затем через семь“.

Когда Сара заглянула в дом несколько недель спустя, меня уже тошнило. В тот день я отдала ей все деньги, которые у меня были, — добрую горсть квадратных драхм и мараведи, и она пустилась в пляс, смеясь, покачивая бедрами, тяжело пристукивая ногой по полу и подкидывая на ладонях монеты, чей звон смешивался со звоном жольжоля — колокольчика, который обязаны носить еврейки».

Пришла пора понести и Сальме, а Варда по воле Провидения уже была брюхата, хотя скрывала это, чтобы избежать неприятностей. Два месяца спустя все открылось, и меж ними завязалось соперничество — у кого будет мальчик, а если у обеих, то кто родит первой. Сальмой овладело такое волнение, что она лишилась сна, Варда же хранила спокойствие, поскольку с нее довольно было во всем быть второй, ведь по нашим законам родить от мусульманина означает получить право на статус свободной женщины, при этом по-прежнему остается возможность вести себя раскованно, согласно обычаям, принятым у других народов.

Батюшка до того преисполнился гордости, дав двойное доказательство своей мужской силы, что даже не заподозрил, какое курьезное соперничество развернулось под его кровом. Дошло до того, что однажды на закате он предложил им сопровождать его на прогулке: у него вошло в привычку встречаться с друзьями возле питейного заведения у Знаменских ворот. Рука об руку, чуть отстав от него, Сальма и Варда, уже заметно округлившиеся, проследовали за ним под пристальными взглядами мужчин и смешки кумушек нашего квартала — самых знатных сплетниц и бездельниц во всем Альбайсине: занавески так и ходили ходуном по мере продвижения почтенного семейства по улице. Добившись своего и на себе ощутив, как тяжелы взгляды соседей, отец сделал вид, что забыл что-то дома, и повернул назад: темнота уже начала заполнять город с его многочисленными опасными местами — для будущих мам любая выбоина в плитке, любая ямка в земле могла стать роковой.