Лев Африканский
Шрифт:
Я был в то время грудным ребенком, несмышленышем, далеким от безумия, охватившего взрослых, и потому не мог принять участия в их ликовании. Гораздо позднее, возмужав и гордо нося имя Гранадца [11] , чтобы напоминать всем о замечательном городе, из которого я был изгнан, я не мог не предаваться раздумьям об ослеплении жителей моей родины, начиная с моих собственных родителей, которые смогли убедить себя в скором явлении спасительной армии в то время, как одни лишь смерть, поражение и позор стояли у порога.
11
Лев
Этот год стал для меня и одним из самых опасных во всей моей жизни. Не только из-за угрозы, нависшей над моим городом и моими близкими, но еще и потому, что любой потомок Адама в первый год жизни подвержен самым губительным болезням; многим так и не удается переступить этот порог и остается лишь безвременно сгинуть, не оставив по себе следа. Сколько великих правителей, вдохновенных поэтов, бесстрашных путешественников так и не смогли осуществить предначертанного им лишь оттого, что не преодолели этого первого трудного и чреватого гибелью рубежа. Сколько матерей не осмеливаются привязаться к своим младенцам, страшась потерять их.
Смерть держит жизнь нашу за два конца: Старый не ближе к кончине юнца.В Гранаде считалось, что самый опасный период в жизни младенца — тот, что следует за отнятием от груди, к концу первого года жизни. Многим детям, лишившимся материнского молока, не удается выжить, и потому вошло в обычай вешать им на шею амулет из яшмы и талисманы в кожаных мешочках, иногда содержащие таинственные надписи, предохраняющие от сглаза и болезней; один из талисманов, «волчий камень», по поверью, позволял даже приручать диких зверей, на головы которых его водружали. В те времена, когда не редкостью было повстречаться с разъяренными львами в окрестностях Феса, мне случалось сожалеть о том, что у меня под рукой нет этого камня, хотя и не думаю, что осмелился бы настолько приблизиться ко льву, чтобы положить талисман на его гриву.
Правоверные склонны считать эти обычаи не соответствующими установлениям веры, однако и их дети часто носят амулеты, ибо им редко удается переубедить жен или матерей не делать этого.
Да и сам я — к чему отрицать? — никогда не расставался с кусочком яшмы, который матушка купила у Сары накануне моего первого дня рождения и на котором начертаны каббалистические знаки, кои мне так и не довелось расшифровать. Не думаю, что этот амулет наделен какой-либо волшебной силой, но человек так уязвим перед лицом Судьбы, что ему не остается ничего иного, кроме как привязаться к предметам, облеченным в магическую оболочку.
Упрекнет ли меня однажды в моей слабости Господь, создавший меня таким?
ГОД АСТАГФИРУЛЛАХА
896 Хиджры (14 ноября 1490 — 3 ноября 1491)
Шейх Астагфируллах был узкоплеч, зато носил широченный тюрбан, а голос его был хриплым, как у всех проповедников; в этот год его жесткая, с красным отливом борода начала седеть, придав его угловатому лицу выражение неутолимого гнева, который станет его единственным багажом, когда пробьет час изгнания. Больше не будет он красить волосы и бороду хной — так решил он в минуту усталости, и горе тому, кто спросит у
По утрам в час утренней молитвы поднимался он на крышу своего дома, одну из самых высоких в городе, но не для того чтобы созвать верующих на молитву, как было долгие годы, а чтобы разглядеть вдали предмет своего праведного гнева.
— Смотрите, — взывал он к едва очнувшимся ото сна соседям, — там, по дороге в Лоху, возводится могила для вас, а вы спите и ждете, пока вас всех не перебьют! Ежели Господь позволит открыть вам глаза, чтобы вы прозрели, придите, взгляните на эти стены, что за один день вознеслись по воле Иблиса Лукавого!
Вытягивая руку с точеными пальцами в сторону запада, он указывал на крепостной вал Санта-Фе, который католические короли начали возводить весной и который к середине лета уже походил на стену вокруг города.
В этой стране, где мужчины давно уже обзавелись мерзкой привычкой ходить по улицам с непокрытой головой или с небрежно наброшенным на волосы платком, который в течение дня сползал им на плечи, грибообразный силуэт Астагфируллаха был узнаваем издали. Немногим горожанам было известно его настоящее имя. Поговаривали, будто собственная мать наделила его насмешливым прозвищем по причине диких криков, которые он издавал уже в младенчестве, всякий раз как перед ним возникало что-то или кто-то, вызывавшее в нем протест своей непотребностью. «Молю Господа о прощении! Астагфируллах!» — вопил он при одном упоминании о вине, убийстве или каком-либо предмете женской одежды.
Было время, его поддразнивали — кто беззлобно, а кто и всерьез. Мой отец признался мне, что задолго до моего рождения по пятницам, как раз перед началом торжественной пятничной молитвы, встречался с друзьями в книжной лавке неподалеку от Большой Мечети, и они заключали пари: сколько раз во время проповеди шейх произнесет свое любимое выражение. Цифры колебались от пятнадцати до семидесяти пяти, и на всем протяжении проповеди один из друзей старательно вел счет, перемигиваясь с остальными.
«Однако во время осады Гранады никто больше не потешался над причитаниями Астагфируллаха, — продолжал свой рассказ отец, задумавшись о выходках юношеских лет, — многие почитали его. С годами он не утратил привычку повторять свое заветное слово и вести себя характерным для него образом, напротив, черты, делавшие его в наших глазах смешным, даже усилились. Просто изменился сам город.
Понимаешь, сынок, этот человек всю свою жизнь предрекал людям, что если они будут продолжать жить, как они жили до этого, Всевышний накажет их и в этой жизни, и в другой, он превратил несчастье в приманку. Я еще помню одну из его речей, которая начиналась примерно так:
— Направляясь сегодня утром к мечети, проходя ворота Песочной копи и Лоскутный рынок, я насчитал четыре питейных заведения — астагфируллах! — где почти не скрываясь торгуют малагским вином — астагфируллах! — и другими запрещенными напитками, названий которых я не знаю и знать не желаю».
Отец принялся изображать проповедника: то повышать голос до дисканта, то понижать до баса, верещать, обильно сдабривая речь заветным восклицанием, которое выпаливалось им так быстро, что стало совсем неразборчивым и скорее походило на междометие. Хотя было ясно, что отец несколько преувеличивает, он довольно верно передавал манеру шейха обращаться к народу: