Лев Африканский
Шрифт:
Мы ходили взад-вперед под арками мечети, освещенными бесчисленными масляными лампами.
Харун замолчал, ожидая, как поведу себя я. Я же был слишком подавлен, чтобы вымолвить хоть слово. Конечно, я понимал, что тот, кому была обещана моя сестра, был способен на злодеяние, потому-то и пытался помешать этому браку. Но теперь речь шла уже не только о том, чтобы спасти юное существо от серой однообразной жизни, а о том, чтобы спасти ее от самого настоящего убийцы. Проныра был озабочен не менее моего, но натура его была такова, что он не мог долго предаваться переживаниям.
— Когда
— В ближайшие два месяца. Договор подписан, полным ходом идут приготовления, отец собирает приданое, заказал простыни и матрасы, платье Мариам уже сшили.
— Ты должен поговорить с отцом, только с ним одним, если вмешается кто-то посторонний, он упрется и исправить что-то будет уже невозможно.
Я последовал его совету. Предварительно попросил мать проверить через Сару, верны ли сведения Харуна. Та неделю спустя все подтвердила, заставив меня поклясться на Коране, что ее имя никогда не всплывет в связи с этим делом. Это подтверждение было мне необходимо для того, чтобы не испытывать сомнений при встрече с отцом.
И все же, несмотря на предосторожность, я целую ночь провел без сна, перебирая в уме, с каких слов начать разговор, какими отстаивать свою правду и как, наконец, с Божьей помощью переубедить отца. Бесчисленное количество фраз бороздило мой ум, от ярких до невыразительных, но ни одна не дожила до утра, так что пришлось заговорить с отцом наобум, начав с первого, что пришло в голову.
— Я должен сказать тебе одну вещь, которая, возможно, тебе не понравится.
Как всегда по утрам, отец сидел в углу патио на кожаной подушке и хлебал вареную полбу.
— Натворил что-нибудь?
— Речь не обо мне. — Я собрал в кулак все свое мужество. — С тех пор как стало известно, что сестру выдают за Зеруали, много неприятного рассказывают об этом типе.
Отец поперхнулся.
— Кто рассказывает? Уж завистников-то в этом городе хоть отбавляй!
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
— Говорят, некоторые его жены были задушены.
— Если кто-нибудь еще раз скажет тебе это, отвечай, что раз они были наказаны, значит, было за что, и что в нашем роду все женщины отличались безукоризненным поведением.
— Ты уверен, что Мариам будет счастлива за…
— Не суйся не в свое дело.
Он обтер рот рукавом и встал, собираясь уходить. Я вцепился в него и стал умолять:
— Не уходи так! Давай поговорим!
— Я обещал твою сестру этому человеку и слово сдержу. Кроме того, мы подписали договор, свадьба через несколько недель. Вместо того чтобы сидеть тут и слушать сплетни, помог бы! Сходи узнай, готовы ли матрасы.
— Все, что имеет отношение к этой свадьбе, мне претит…
Пощечина ожгла мне щеку. Да такая, что несколько секунд я ничего не соображал. За моей спиной послышался приглушенный вскрик Варды и Мариам, которые, стоя за дверью, слышали весь наш разговор. Отец взял меня за челюсть, сжал ее и потряс.
— Никогда больше не говори со мной так, таким тоном!
Не знаю, что со мной случилось в эту минуту. Как будто не я, а кто-то другой говорил вместо меня:
— Я
Секунду спустя я уже сожалел о сказанном. И до конца своих дней буду сожалеть. Я был бы рад снова получить пощечину, быть побитым, только бы не видеть, как он с отупевшим видом рухнул на свою подушку и закрыл лицо руками. Попросить прощения? Но что бы это изменило? Я пулей вылетел из дому, прогнав сам себя, и побрел куда глаза глядят, никого не видя, ни с кем не здороваясь, с пустой и разламывающейся от боли головой. И ходил так много часов, до самого вечера, а потом заявился к Харуну, лег на циновку и замер.
На следующий день — это была пятница — я открыл глаза и увидел своего друга: он разглядывал меня, склонившись надо мной. Мне показалось, что он уже не один час провел в таком положении.
— Еще немного, и ты бы пропустил полдневную молитву.
Это не было преувеличением, солнце стояло довольно высоко.
— Когда ты вчера пришел, вид у тебя был такой, как будто ты убил своего отца. Так у нас говорят.
Вместо улыбки мое лицо исказила гримаса. Я рассказал ему все, как было.
— Зря ты ему это сказал. Но и он не прав, и гораздо больше, чем ты, ведь он выдает дочь за палача. Позволишь ли ты совершиться преступлению, чтобы исправить собственную ошибку?
Именно это я и собирался по-видимому сделать, но когда Харун сказал об этом вслух, я осознал, что не в силах так поступить.
— Я могу поговорить с Кхали, он найдет слова, чтобы убедить отца.
— Открой глаза, убеждать нужно не твоего отца.
— Не может же сама Мариам отказаться от свадьбы! Осмелься она издать хоть звук, он все кости ей переломает!
— Остается жених!
Я все никак не мог взять в толк, о чем он. Видно, еще не совсем проснулся.
— Зеруали?
— Ну да, он самый, да не смотри ты на меня такими глазами. Вставай, пошли!
По пути он разъяснил мне суть задуманной им хитрости. Постучались мы не в дверь богатого разбойника, а в дверь старика, которому никакого дела не было до чьей-то свадьбы. И тем не менее он один мог ее расстроить.
Астагфируллах сам открыл нам дверь. До тех пор я никогда не видел его без тюрбана. Он казался чуть ли не нагим и в два раза меньше. Он уже недели две не показывался на люди, поскольку у него болел бок. По его собственному признанию, ему было семьдесят девять лет, и он считал, что достаточно пожил, хотя «одному Господу было решать, кому сколько отпущено».
Визит двух подростков с огорченными физиономиями был для него полной неожиданностью.
— Надеюсь, вы не станете меня расстраивать.
Харун начал рассказ. Я ему не мешал. Он все это затеял, так пусть доводит дело до конца.
— Новость плохая, но речь, слава Богу, не о кончине. А о свадьбе, противной Божьему установлению. Разве это не плохая новость?
— Кто выходит замуж?
— Сестра Хасана, Мариам…
— Дочь Румийи?
— Какая разница, кто ее мать. Весовщик-то мусульманин, значит, и его дочь мусульманка.