Лев Ландау
Шрифт:
На лекции Ландау приходило много народу с других факультетов — Большая физическая аудитория бывала забита до отказа, сидели на ступеньках, на подоконниках.
Ландау излагал свои мысли в строгом порядке, без единого лишнего слова. Все было продумано четко. Все, о чем говорил, было настолько интересно, что студенты не уставали слушать, хотя речь шла об очень сложных проблемах. Чтение лекций доставляло Ландау огромное удовольствие, и аудитория чувствовала это.
Велика была любовь Дау к университету. Он с огромной охотой оставлял
Однажды произошло событие, которое насмешило одних и раздосадовало других, — незначительное, но очень характерное. Лев Давидович случайно попал не в ту аудиторию, куда его пригласили, но, увидев, что стоящий у доски докладчик сделал математическую ошибку, которая осталась незамеченной, сел и стал слушать. За первой ошибкой, естественно, последовали другие.
Доска приковала к себе внимание Ландау. Докладчик держался с апломбом. Ландау мысленно причислил его к «зубрам». Испещренная ошибками доска должна служить доказательством важного открытия в области метеорологии! По этому поводу на заседание кафедры были приглашены журналисты, чтобы сообщение о «новом слове в науке» сразу попало на страницы газет.
Докладчик кончил и, сопровождаемый аплодисментами, сошел с кафедры.
— Прошу прощения, но здесь слишком много ошибок! — воскликнул Ландау, решительной походкой направляясь к доске.
В аудитории наступила тишина.
— Если задачу решить правильно, — мелок молниеносно мелькал по доске, подчеркивая ошибки докладчика, — эффект данной работы сведется к нулю. Работы как таковой вообще нет. Есть только математические ошибки.
Недавний триумфатор был обескуражен. Аудитория замерла. Положив мелок на место, Ландау стремительно вышел.
Когда все опомнились, докладчик простонал:
— Кто, кто его сюда пустил?!
Один из очевидцев этой сцены поведал о ней мне и Коре много лет спустя: он запомнил все до мельчайших подробностей.
Артемий Исаакович Алиханьян рассказал, что когда его коллега Гарибян написал диссертацию, оппоненты не сумели проверить расчетов. Кто-то сказал, что чемпион вычислений в стране академик Ландау. Ему и решено было отправить диссертацию Гарибяна. Ландау любил сложные задачи. Половину расчетов он проверил — получил такие же аршинные формулы, как и у Гарибяна, и сказал, что, вероятно, и вторая половина работы верна. Много лет спустя американцы на электронно-вычислительной машине проверяли расчеты Гарибяна — все оказалось правильно.
«Абстрактный и глубинный теоретик, Дау легко поворачивался к эксперименту, — вспоминал Алиханьян. — Его можно было спрашивать обо всем — он всегда находил объяснения результатам эксперимента. Однажды, потратив несколько месяцев на поиски объяснения процессов ионизации космических частиц, я обратился к Дау: нет ли у него какой-нибудь идеи по поводу странного поведения частиц? Вначале Дау слушал меня не очень внимательно, но потом у него, должно быть, мелькнула какая-то догадка. Он пододвинул к себе лист бумаги и начал писать. Писал он невероятно быстро — одна за другой замелькали строчки.
Беседуя с Ландау у него дома, Артемий Исаакович обычно устраивался в кресле, спиной к письменному столу. Так было и на этот раз. А Дау писал, как обычно, лежа на низкой тахте, покрытой ковром, с большими подушками в атласных наволочках.
— Дау, у вас не болит голова от занятий в такой позе? — спросил однажды Льва Давидовича знакомый врач.
— У меня ни разу в жизни не болела голова, — ответил Дау.
— Невероятно! Это впервые в моей практике!
— Но тем не менее — факт.
Когда я спросила у Анны Алексеевны Капицы, что ей больше всего запомнилось в Дау, она ответила:
— Он жил своими мыслями. И я знаю, что он был очень раним. Эти люди — они не работают, они живут, это не работа, это жизнь. Как ее измерить? Когда она начинается, когда кончается? Такой человек, как поэт: все нервы обнажены. А мы жестоки по отношению к поэтам…
Конечно, когда Дау, разгуливая по коридору института, обсуждал с кем-нибудь из своих сотрудников какие бы то ни было научные проблемы, он работал. К слову сказать, он страшно сердился, когда его в такие минуты отвлекали.
В статье «Ландау, каким мы его запомним» Элевтер Андроникашвили пишет:
«По-видимому (но это только догадка), он работал всегда во всех ситуациях, непрерывно, легко, на ходу.
Невероятно, в 1960 году я и мои сотрудники были поставлены перед необходимостью решить сложную теоретическую задачу из гидродинамики классической жидкости. Без этого двигаться дальше в наших исследованиях было нельзя. Мы обратились за советом к московским теоретикам. Одни из них подвергли сомнению самую постановку такой задачи, другие сказали, что она очень сложна. Я обратился к Ландау.
— Как же, как же, — сказал он, — я приблизительно помню, что там должно получиться, но точной формулы я тебе сказать не могу.
— А где об этом можно прочесть? — спросил я.
— Ты нигде не прочтешь, потому что эта задача никем не была решена.
— Так откуда же ты знаешь хотя бы приблизительно, каков должен быть ответ?
— Э, старое дело! Это было еще в Казани во время эвакуации. У меня разболелся зуб, и мне пришлось долго сидеть в приемной врача. Мне было скучно, и я придумал себе эту же задачу и решил ее на клочке бумаги.
— Реши теперь заново, — упрашивал я.
— Лень! — ответил Ландау.
Задачу пришлось решать самим, и это принесло большую пользу нашим теоретикам, так как задача таила в себе много неожиданностей».
В 1960 году Лев Давидович стал членом Лондонского Королевского общества. Девять лет спустя Петра Леонидовича Капицу попросили написать статью о Ландау для сборника «Биографии членов Лондонского Королевского общества».
Кому, как не Капице, было писать о своем коллеге — их связывала тридцатилетняя дружба и совместная работа.