Лев Толстой

Труайя Анри

С рождением шестого ребенка Толстых, Пети, дом стал слишком мал. К нему сделали пристройку с рабочим кабинетом для хозяина. Когда он удалялся в эту полную книг комнату, детям запрещалось шуметь. Отец был для них неким таинственным существом, далеким и сильным, они не слишком хорошо знали, чем он там занимается с пером в руках. Как-то раз Илья спросил у матери, кто автор стихов, которые они с ней читали. Великий поэт, Пушкин, ответила та и добавила, что его отец тоже знаменитый писатель, – мальчик был очень горд этим. Хотя для него, как и для всех остальных, главной в жизни была мать – все в доме держалось на ней. Неутомимая, она кормила очередного малыша, с утра до вечера сновала туда-сюда, наводя порядок. Это она руководила слугами, следила за запасами провизии, шила рубашки мужу и сыновьям, заказывала обеды повару, отправляла всех на прогулку или запрещала выходить на улицу, так как собирался дождь, требовала, чтобы за столом говорили по-французски и мыли перед едой руки, давала капли «датского короля», если болело горло. Когда хотелось чего-нибудь сладкого, бежали к жене управителя Дуняше, которая зачерпывала варенье в тоненькую и кривую серебряную ложечку. Илья вспоминал позже, что дети знали, почему ложечка была

именно такой – когда-то ее бросили в ведро с отходами и свинья ее пожевала. Еще более желанным лакомством были горячие, посыпанные сахаром куличики, которые готовил повар Николай Михайлович. Чтобы они не «сели», он надувал их через крошечное отверстие, но отказывался от соломки, а делал это просто губами, сложенными в трубочку. Эти куличики называли «вздохами Николая», чрезвычайно грязного и любившего выпить, но дети его обожали. Как, впрочем, и высокую, сухопарую Агафью Михайловну, несмотря на ее белые «ведьминские» волосы и резкий запах от одежды (вокруг нее вились все яснополянские собаки), и старую тетушку Toinette, проводившую дни в своей комнате с чудесной иконой в серебряном окладе, и няню Ханну, и Наталью Петровну… Самым строгим был, конечно, отец. Он никогда не наказывал детей, но если смотрел прямо в глаза, казалось, знает все – и провинившийся чувствовал себя не в своей тарелке. Можно было соврать маме, но никогда – отцу, знавшему все секреты, вспоминал Илья.

Иногда, тем не менее, на отца находило безудержное веселье – он рассказывал волшебные истории о своих собаках, дрессированной лошади, тетеревах, на которых охотился; катался с детьми на санках и на коньках, купался в Воронке, играл в мяч и крокет; водил на охоту; с удовольствием переодевался, затевая уморительные шарады. Или читал вслух «Двадцать тысяч лье под водой», «Детей капитана Гранта» и «Трех мушкетеров», в которых старался избегать любовных сцен, из-за чего понять, в чем же дело, было невозможно. «В восемьдесят дней вокруг света» он проиллюстрировал сам, пока рисовал, слушатели толпились вокруг, кричали, взбирались на стол. Иногда Лев Николаевич изобретал игры, которые сразу захватывали детские умы: например, малыши садились в корзину для белья, отец закрывал их там и возил по всему дому, прося время от времени угадать, в какой они комнате. Или же, видя, что за чаем семейство заскучало, он вскакивал со стула, делал вид, что держит под уздцы лошадь, и скакал вокруг стола. Захлебываясь от смеха, дети следовали за ним, гарцуя под грустным и нежным взглядом матери. Называлось это «нумидийской конницей».

На Рождество каждый год приезжали друзья, собирались вокруг елки, устраивали маскарад, раздавали подарки. На одном из таких празднеств неожиданно появился цыган с медведем и козой, которую изображал сам Толстой.

Неизменным источником веселья была баня. Каждую субботу пол покрывали свежей соломой, слуга докрасна натапливал печь и выливал на нее несколько ведер воды. Дети с нетерпением ждали момента, когда можно будет погрузиться в густой пар, затем выбежать в снег и снова вернуться в баню. Соня была убеждена, что это лучший способ закалки молодого организма. К тому же в доме не было водопровода, и, чтобы помыться, надо было принести воды из речки.

Запрещено было покупать игрушки, по мнению Толстого, это губило детское воображение. А сделанные из деревянных чурочек были и драгоценнее, и смешнее. Во избежание унижений никого никогда не наказывали. Даже в случае серьезной провинности не заставляли просить прощения: раскаяние приходило само, при виде холодности родителей. Обязательная вежливость в отношениях со слугами. Постоянное стремление к простоте, культуре и хорошему расположению духа…

Летом, когда приезжали друзья, красавица тетушка Татьяна и ее скучный муж Кузминский, жизнь становилась вольнее. Пикники, прогулки, соревнования по крокету, купанье… Играли в «почтовый ящик»: под лестницей стояла коробка, в которую и взрослые, и дети складывали написанные ими за неделю стихи и юмористические рассказы о жизни в Ясной Поляне, рисунки, портреты, шаржи. В воскресенье ее вскрывали и Лев Николаевич прочитывал содержимое. Листки не были подписаны, но абсолютно узнаваемы по духу или по почерку. В связи с этой игрой решено было выявить по ответам на вопросы идеал обитателей Ясной Поляны. Для Льва Николаевича это были бедность, мир и согласие, а также сжечь все, чему поклонялся, поклониться тому, что сжигал, для Сони – иметь сто пятьдесят малышей, которые никогда не станут взрослыми, для Тани – вечная молодость и свобода женщины. На вопрос о том, зачем живут обитатели Ясной, Толстой ответил, что ищет смысл жизни; Софья Андреевна – потому что она жена великого писателя и есть множество дел, на которые можно потратить свою энергию; Татьяна Андреевна – потому что умеет нравиться, веселить и заставлять любить себя. Серия комических портретов под заголовком «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя» тоже пользовалась успехом у хозяев дома и друзей. Больной номер один – Лев Николаевич Толстой. Сангвиник. Уверен, что силой слова может изменить жизнь других. Основные симптомы – недовольство существующим мироустройством, осуждает всех, кроме себя, чудовищная раздражительная многоречивость без обращения внимания слушателей, часто после возбуждения и ярости впадает в слезливую чувствительность, немного неестественную… Сопутствующие симптомы – занимается несвойственным ему делом: косит траву, шьет башмаки и так далее. Больной номер два – Софья Андреевна Толстая. Уверена, что все от нее всего требуют, а ей не хватает времени, чтобы все сделать. Лечение – интенсивный труд. Больной номер шесть – Татьяна Кузминская. Причина болезни – успех в юности и привычка к удовлетворенному тщеславию, безо всяких моральных оснований. Симптомы: боязнь собственных воображаемых бесов, невозможность устоять перед любыми соблазнами, как то: роскошь, колкости, праздность… Прописано: трюфели и шампанское, кружевное платье, три новых в день.

Наблюдения эти отличаются такой проницательностью, что автором их мог быть только сам Лев Николаевич. Он продолжал эту игру уже без маски, когда с нежной насмешливостью набрасывал портреты шестерых своих детей в письме к тетушке-бабушке Александрин: [446] «Старший белокурый – недурен… Сережа умен – математический

ум и чуток к искусству, учится прекрасно, ловок прыгать, гимнастика; но gauche [447] и рассеян. Самобытного в нем мало… Илья 3-й… Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно. Всегда думает о том, о чем ему не велят думать. Игры выдумывает сам… Самобытен во всем… Таня – 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю потому, что это очевидно… Лучшее удовольствие ее возиться с маленькими… 4-й Лев. Хорошенький, ловкий, памятливый, грациозный. Всякое платье на нем сидит, как по нем сшито. Все, что другие делают, то и он, и все очень ловко и хорошо… 5-я Маша, 2 года… Слабый, болезненный ребенок. Как молоко, белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные, голубые глаза; странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива… Будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное. 6-й Петр-великан. Огромный, прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится… я не люблю детей до 2–3 лет… Говорил ли я вам про странное замечание? Есть два сорта мужчин – охотники и неохотники. Неохотники любят маленьких детей – беби, могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу. Проверьте своих знакомых».

446

Письмо А. А. Толстой, 26 октября 1872 года.

447

Неуклюж (фр.).

В июне 1873 года Лев Николаевич решил ехать всей семьей в имение, которое купил в ста двадцати верстах от Самары. Слуги последовали за хозяевами. Дом был деревянный, обветшавший, неудобный и плохо обставленный. Ветер проникал сквозь щели, печи топились кизяком, резкий запах которого заполнял комнаты, под потолком вились стаи мух, по ночам спать мешали крысы. Соне не нравилось новое место, и так как она постоянно пеклась о здоровье детей, то жаловалась на отсутствие поблизости доктора. Толстой же был очарован простотой этой жизни, которая казалась ему гораздо здоровее, чем все изобретения цивилизации. Чтобы каждый из его семейства смог пройти курс лечения кумысом, договорился с одним башкиром, и тот явился со своим семейством, лошадьми и жеребятами и обосновался в кибитке неподалеку. Днем жеребят привязывали, чтобы не дать им сосать материнское молоко, предназначенное людям. После вечерней и утренней дойки Лев Николаевич с сыновьями входили в палатку к башкирам, садились, скрестив ноги, на подушки, и из-за занавески женская рука ставила перед ними кожаный сосуд с кумысом. Жидкость перемешивали и разливали по плошкам, выдолбленным из березовых наплывов. Отец со старшим сыном наслаждались кисловатым напитком, но младшие морщились.

Пребывание в степи показалось бы превосходным, если бы не окружавшая нищета: в тот год случилась страшная засуха и разорившиеся крестьяне продавали свою истощенную скотину, прежде чем покинуть родные места. Женщины и старики просили милостыню, сидя вдоль дорог. Сраженная масштабом катастрофы, местная власть не знала, что предпринять. Заручившись согласием Сони, Толстой посетил окрестные деревни, пытаясь определить запасы продовольствия и составить перечень необходимого. Затем в московских газетах был опубликован его призыв помочь несчастным, который нашел горячий отклик. Список пожертвователей открывала императрица. За несколько месяцев было собрано около двух миллионов рублей.

На следующий год с отцом поехал только Сергей, но в 1875 году в путь снова отправилась вся семья – решили заняться разведением лошадей. Вскоре табун насчитывал четыреста голов: чистокровных английских лошадей, кабардинских рысаков… Чтобы привлечь внимание местных жителей, Толстой устроил скачки: длина круга составляла пять верст, в качестве призов предложены были ружье, башкирский халат, часы с портретом императора. Стали стекаться башкиры и киргизы, вокруг дома Толстых разбит был лагерь. Рядом со своими жилищами местные жители вырывали ямку, в которой пекли хлеб, и вбивали колышки, чтобы привязывать лошадей. Через два дня праздник был в разгаре – песни, танцы, застолье с невероятным количеством выпитого кумыса и пятнадцатью съеденными баранами. Вечером устраивались состязания. Толстой оказался непобедим в испытании с палкой: противники садились на землю, упершись ступнями друг в друга, и напирали на палку, стараясь поднять друг друга. Скачки собрали множество зрителей: женщины в закрытых повозках, мужчины верхом. Двадцать два всадника устремились вперед с гортанными криками, раздавались удары кнута, ветер раздувал одежду. Графская лошадь получила второй приз.

Следующие семь лет Толстой вновь возвращался сюда то один, то с женой, детьми, друзьями. Но табун год от года становился меньше – вероятно, из-за плохого ухода. Последние кабардинцы были перевезены в Ясную Поляну, где они грустно завершили свою карьеру, трудясь на полях.

Работа над «Азбукой» была окончена, Лев Николаевич вернулся к своему замыслу исторического романа. Перечитал заметки, книги и попытался воскресить призраки прошлого. Каждое утро в домашнем платье, с нечесаной бородой и всклокоченными волосами выходил из своей комнаты, угловой, на втором этаже, спускался вниз, в кабинет, одевался. Оттуда выходил свежий, чистый, в серой блузе и садился за стол, где завтракала семья. Заложив одну руку за пояс и держа в другой серебряный подстаканник со стаканом горячего чая, перебрасывался несколькими словами с женой и детьми, возвращался в кабинет, дети смолкали, боясь помешать отцу. Они расходились по своим комнатам или бежали в сад, а Соня, ушки на макушке, оставалась в доме – шила, переписывала.

К трем-четырем часам хозяин дома выходил из кабинета – усталый, угрюмый, садился верхом или уходил пешком с ружьем через плечо и неизменной собакой, следовавшей за ним по пятам. В пять часов звонил колокол, привязанный к старому вязу – семья собиралась к обеду. Дети бежали мыть руки, ждали отца. Он обычно опаздывал, просил прощения, наливал домашний травник в серебряный стаканчик, выпивал залпом, морщился, садился за стол – аппетит после прогулки был зверский. Соня просила его не наедаться кашей, так как за ней следовали котлеты с овощами – боялась за его печень.