Лев Толстой
Шрифт:
Его положение артиллериста в армии было таково, что он должен был состоять при определенных орудиях, но мы видим и Толстого и его друга Столыпина в отчаянных и как будто бы не нужных в военном отношении вылазках.
Толстой записывает после разговора о своих служебных неудачах: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел со штурмовавшей колонной».
Тут же он записывает: «Военная карьера не моя, и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».
В марте 1855 года Толстой умоляет Ергольскую прислать ему денег: «Кажется, я
Тут же Толстой утешает тетку, что он еще не дошел до «того положения, в котором… находился перед отъездом на Кавказ… и в которое мог снова опуститься». Он надеется пока отыграться и не только заплатить все долги, но и выкупить имение из залога; мечтает отпустить на волю крестьян.
Для Толстого тяжелы были не столько проигрыши, сколько унизительная необходимость просить деньги у родных, умолять продать что угодно, чтобы эти деньги были найдены, и выслушивать соболезнования тетки, упреки братьев и снисходительную полуготовность услужить мужа сестры Валерьяна Петровича Толстого.
Этот человек, который то отбивался картечью из маленьких своих пушек от неприятеля с открытой позиции, то жил на бастионе под плотным артиллерийским огнем, — этот человек, упрекая себя в лености и апатии, в это время работал над «Юностью», кончил «Рубку леса» и написал «Севастопольские рассказы».
Лев Николаевич вел свои дневники и потребовал, чтобы они были напечатаны без всяких сокращений. Мы знаем о нем все, что можно знать о человеке, но самое важное, что он сказал, написано в его книгах, в которых отобрано самое общее, самое чистое.
Пушкин писал князю П. А. Вяземскому в сентябре 1825 года из села Михайловского: «Презирать суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно».
Чернышевский, читая первые произведения Толстого, увидел в них привычку к самоанализу, огромный духовный опыт; он как бы понял необходимость толстовских дневников, о которых ничего не мог знать.
Толстой все время судил себя и не презирал суд людей и поэтому пошел на публикацию своих дневников, которые мы должны читать с глубоким уважением, как результат подвига человека.
Одновременно он писал «Севастопольские рассказы», в которых он судил не только себя и окружающих его аристократов и полуаристократов, но и всю царскую Россию, которая тогда не была достойна подвига севастопольцев.
ВЕСТИ ИЗ СТАНИЦЫ СТАРОГЛАДКОВСКОЙ
Прошлое не проходит. Молодой офицер, желавший, чтобы с ним как с равным водились Горчаковы, в то же время был другом дяди Епишки и в сердце его жили воспоминания о станице Старогладковской.
Приведу письмо А. С. Оголина, посланное к Толстому 16 сентября 1854 года. Вероятно, письмо пришло уже в октябре. Я привожу его в сокращении:
« 16 сентября 1854 года.
Утро. Станица Старогладковская.
Добрейший Лев Николаевич!
Весьма и весьма благодарен за письмо, оно уверяет меня, что вы не так-то скоро забываете старых товарищей. — Вы хотите знать подробности нашего житья-бытья, вот они: Алексеев строит огромный дом, с детскими, девичьими и т. д. и, как кажется, не на шутку собирается жениться. На зиму опять собирается в Москву и говорит, что поездка эта должна кончиться чем-нибудь решительным. Я теперь приехал в Старогладковскую и с утра до вечера сижу в садах и уничтожаю виноград. На днях же должен отправиться к взводу в Куринское. У нас на Кавказе ничего не предпринимается — мы теперь ведем оборонительную войну, всякие наступательные движения запрещены. Вам, думаю я, уже известно, как ловко распорядился Шамиль в Грузии: взял около 1500 человек в плен (более женщин и детей на полях во время работ), три княжеских семейства и безнаказанно возвратился домой, в виду наших 20-ти батальонов. Вон как у нас отличаются, позавидуйте нам. — Недавно чеченцы в числе 5000 человек сделали нападение на аул Усти-су (около новой просеки, которую мы рубили в 1853 г.), при них были два орудия; подойдя к аулу на картечный выстрел, они открыли огонь по нем, между прочим более 2 000 кавалерии бросилось на плоскость, где пасся скот, и угнали его за Мечик.
Бабушка Улитка твердит мне на ухо (сижу и пишу письмо, а она передо мной стоит сложа руки): «Да отпиши ему, баю, как-то он поживает, да, баю, поклонись-то ему». Соболька же по-прежнему сидит в Трилиниуме <?> и искоса посматривает на нас.
Славная старуха, я с удовольствием буду ее вспоминать! Я с Никитою часто говорю про вас: он уже воображает вас флигель-адъютантом, едущим с донесением о победе. Прощайте, достойный граф, извините, что намолол вам всякого вздору, прошу не забывать Вашего старого сослуживца А. О г о л и н а».
Имя Улиты сохранено в «Казаках».
У нее есть дочка по прозвищу Соболька, вероятно, она связана чем-то с той женщиной, про которую Толстой не забывал никогда и описывал в повести как Марьяну.
Соболька, услыхав о молодом офицере, сражающемся на войне, только посмотрела искоса и ничего не сказала. Но даже о взгляде Собольки счел нужным написать с Кавказа Льву Толстому бывший его сослуживец.
Подпоручик горноартиллерийского взвода, находясь в Севастополе, записывает в своем дневнике, что ему грустно, что на Графской пристани тихо играет музыка, долетают звуки труб.
На набережной стоит Голицын и еще какие-то господа, облокотясь на перила.
Офицер молод. Прошла и не ушла неудачная любовь.
Севастополь красив и печален. Солнце садится за английскими батареями 26 ноября 1854 года Толстой записывает: «Лейтенант Титов выходил с двумя горными единорожками и ночью стрелял вдоль их (вражеских. — В.Ш.) траншей Говорят, в траншее был стон такой, что слышно было на третьем и пятом (бастионах. — В.Ш.). Похоже на то, что скоро я отправлюсь. Не могу сказать, желаю я этого или нет».
Он был накануне новой книги — «Севастопольских рассказов».
«СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ»
В результате задуманного в сентябре — октябре 1854 года кружком приятелей, офицеров-артиллеристов Южной армии, плана издания военного журнала, возникли «Севастопольские рассказы».
Первоначально очерки предназначались для военных, но в начале января 1855 года Толстой обещал Некрасову ежемесячно доставлять для «Современника» от двух до пяти листов и дал список тем, не называя авторов: «Письмо о сестрах милосердия», «Воспоминания об осаде Силистрии», «Письмо солдата из Севастополя».