Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов
Шрифт:
— Вы выглядите любезнее.
Она улыбнулась, взяла его под руку, и они пошли в сторону палубы, мимо освещенных окон. Ее грудь касалась его руки, ему стало жарко.
— Вы действительнодумали, что я прыгну за борт? — спросил он.
— У меня сын твоих лет, — отвечала она.
— Где он?
— Не знаю. Он мне не пишет.
— А где ваш муж?
— С новой женой.
Они обошли всю палубу, потом еще раз. Услышать от нее, что ее муж сейчас со своей новой женой, было не одно и то же, что слово «разведенная», которое крутилось у Воаз–Иахина в голове
— Ты изменился, — сказала она. — Стал взрослее.
— Стал мужчиной?
— Стал человеком. Мужчиной.
Они выпили коньяку в баре. В коридоре группа студентов с рюкзаками распевала под гитару. Милая, можно я буду твоим соленым псом, пели они.
Когда паром пристал, они съехали на берег в небольшой красной машине.
— Цель вашего визита? — спросил таможенник, заглядывая в паспорт Воаз–Иахина.
— Отдых, — сказал Воаз–Иахин. Таможенник взглянул на его лицо, на его черные волосы, потом на блондинку рядом. Поставив печать в паспорте, он вернул его.
Дождь барабанил по брезентовому верху. Бесчисленные капли, ударяясь об асфальт, взрывались маленькими всплесками, стремясь навстречу падающему дождю. Красные задние огни автомобилей маячили впереди. Да, нет, да, нет, размеренно говорили скользящие по лобовому стеклу дворники. Женщина вставила кассету в магнитофон. Там, где роща апельсинов утром стелет тень, было пусто двадцать лет назад день в день, запел голос на языке Воаз–Иахина. Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины. Женский голос, сильный, напоенный солнечным светом.
Бенджамин, подумал Воаз–Иахин. Прости.
— Это можно купить на кассете? — удивленно спросил он.
— Конечно, — ответила она.
Воаз–Иахин покачал головой. А почему бы не мыслить кассетами? Любыми. Вот было бы изобретение. Щель в голове, сунул туда кассету для настроения. Лев. Да, знаю, подумал Воаз–Иахин. Ты в моей голове. А я — в твоей.
— Апельсины, — произнесла женщина. — Апельсины в пустыне.
Она смотрела прямо перед собой во тьму, в красные задние огни других машин, и мчалась на своей машине сквозь дождь. В течение часа они не вымолвили ни слова.
Съехав с магистрали, она проехала еще две–три мили и остановилась у небольшого деревянно–кирпичного дома с тростниковой крышей. Воаз–Иахин посмотрел на нее.
— Да, — сказала она. — Дома. Мне принадлежат три дома в разных уголках света. — Она взглянула ему в лицо. — Тогда, в машине, ты думал об отеле, да?
Воаз–Иахин покраснел.
Она зажгла свет, сняла в гостиной чехлы с мебели и прошла на кухню, чтобы сварить кофе. Воаз–Иахин набрал из корзины щепок, взял угля из угольного ящика и затопил камин. Отсветы пламени, красные, коричневые, оранжевые, выхватывали из тьмы книги с молчащими страницами. Тонкие золотые отблески плясали на рамках фотографий. Воаз–Иахин почувствовал запах кофе, бросил взгляд на диван, отвернулся, взглянул на пламя в камине, сел в кресло, вздохнул.
Они пили кофе. Она курила. Рядом с ними сидела тишина, словно невидимое создание с приложенным к губам пальцем. Они смотрели в огонь. Тишина смотрела в огонь тоже. Огонь вздыхал и шептал. Они сидели на разостланном на полу восточном ковре. Воаз–Иахин смотрел на узор, на асимметрию между неровными
Когда они разделись, ее тело поразило его. Оно выглядело так, словно жизнь вне брака сделала его упругим и юным. Воаз–Иахин был ошеломлен невероятной реальностью происходящего. Опять, вздохнули книжные корешки и золотые отблески на рамках.
Боже мой, подумал Воаз–Иахин и потянул ее к дивану. Она повернулась и неожиданно ударила его в челюсть. Удар был сильный и совсем не женский. Развернувшись на каблуках, словно боксер, она ударила его еще раз, вложив в удар весь свой вес. В глазах Воаз–Иахина запрыгали разноцветные круги, на мгновение все почернело, — он пролетел через всю комнату и рухнул в кресло. Язык отказал ему.
Пошатываясь, он приподнялся. Обнаженная, она приблизилась к нему и ударила его коленом в живот. Он задохнулся, снова чернота и разноцветные круги, боль и тошнота. Перекатившись, он поймал ее за щиколотку, когда она хотела припечатать его к полу, дернул, и она с криком рухнула на пол. Он сел на нее и сильно ударил по лицу тыльной стороной ладони. С прижатыми к животу коленями она перевернулась на бок и заплакала, не вытирая льющуюся из носу кровь.
Воаз–Иахин подождал, пока боль и тошнота не пройдут, поднялся, толкнул ее ногой, помог ей встать, отвел к дивану, взгромоздился на нее, как тот, что пришел с колесницами и копьями, и сполна насладился ею.
— Ты, — прошептала она ему в ухо. — Апельсины в пустыне.
Наутро был солнечный свет. Воаз–Иахин чувствовал себя бессмертным, непобедимым, посвященным во множество тайн, благословленным.
30
Не стоит мне вскрывать это письмо, думал Иахин–Воаз, именно это и проделывая. Угасаю, угасаю, говорил солнечный свет, падая на стены, на бордовые занавески, на желто–синие цветы. Смотрите, как тактично я умираю! Сумерки идут. Угасни со мной.
Иахин–Воаз начал читать. На соседней койке письмоводитель что-то строчил. Возьмите, например, лицо Вайолет,писал он. При всем моем уважении, имеется ли в нем необходимость? Она вышла замуж за молодого лейтенанта, с которым я когда-то ее познакомил. Все вокруг сказали, что ребенок — вылитый он. Однако уже этим утром лицо Вайолет отразилось в моей ложке. И даже не в серебряной ложке. Даже, заметьте, не в чистой.
С другого бока туго завернутый изучал журнал с фотографиями девушек в черном белье, принимающих разные сложные позы. Он негромко, фальцетом, напевал «Часто ночью тихой».
Письмоводитель поднял голову. Туго завернутый опустил свой журнал и прекратил петь. Иахин–Воаз убрал письмо в ящик тумбочки, лег на постель и уставился в потолок в молчании, наполнившем пространство волнами ужаса. Двое мужчин по обеим сторонам его койки почувствовали, будто они плавятся под ударами какого-то жуткого колокола, каждый ритмический удар которого превращает их в ничто.
— Прекратите лязгать! — не выдержал туго завернутый. — Меня пробирает до мозга костей. — И он скорчился на своей койке и зажал уши.