Левитан
Шрифт:
Бегичев был общительный, веселый и не выпадал из общего стиля молодого веселья. За то, что Левитан всех называл крокодилами, он прозвал его Левиафаном, по имени библейского животного. С художником дружил.
Часто молодежь забиралась в уютную комнату Бегичева.
Левитан писал вид из окна, слушая нескончаемые истории из жизни артистов.
Было много музыки. Пела сама хозяйка, пел артист Владиславов, постоянный гость Бабкина, очень хорошо играла на фортепьяно гувернантка детей Киселевых Ефремова.
Бегичев и Киселев раскладывали тихонько пасьянс. Левитан делал
В лунные ночи гурьбой уходили в большой парк и тут шалили, веселились, дурили. Рядились в халаты и чалмы. Левитан садился на осла и уезжал в поле. Там он расстилал коврик и начинал молиться по-мусульмански, на восток. Чехов тоже в халате, с лицом, вымазанным сажей, в чалме стрелял холостым зарядом в Левитана. Потом его хоронили с песнями, пронося по парку.
Хохотали и шутили так много, что порой пересаливали.
Вдруг на флигеле художника появлялась надпись: «Ссудная касса купца Левитана», состряпанная Киселевым, или устраивался над ним инсценированный суд, обвиняющий его в мошенничестве, тайном винокурении. Киселев, занимавшийся в земской управе судебными делами, обставлял это судилище всеми костюмами и атрибутами. Обвинительные речи произносил Антон Павлович, и все задыхались от смеха. Вместе со всеми хохотал Левитан. Но в глубине души от этих комических представлений у него оставался порой неприятный осадок. В погоне за острым словцом шутники не замечали, что больно задевают самолюбие Левитана. Часто в разгар забавы он убегал в свой флигель.
Но проходило несколько дней, художник вновь обретал спокойствие и участвовал во всех веселых затеях Чеховых и Киселевых. Он любил шутку и сам был изобретателен и остроумен.
Однажды Левитан усадил Чехова и написал его портрет. Он очень любил лицо Антона Павловича.
Сеанс был коротким, этюд даже остался неоконченным. Левитан больше к нему не возвращался, боясь утратить то хорошее, что удалось передать во вдохновенном наброске.
Из всех портретов, написанных Левитаном, этот — самый удачный. Чехов был молод, он еще резвился на страницах юмористических журналов, подписывая свои пустячки веселыми псевдонимами. Под впечатлением бабкинского лета писались блистательные «Дочь Альбиона» и «Налим».
Но художник увидел в лице друга черты, которые как бы предугадывали его близкое будущее, — писателя, скорбящего о судьбах Руси, мудрого, сурового, волевого, того, который напишет «Палату № 6» и «Скучную историю».
Увидеть человека с такой глубиной мог только проницательный художник и близкий друг.
Часто после обеда ходили за грибами в Дарагановский лес. Чехов и Левитан были заядлыми грибниками. Около леса стояла Полевшинская церковь, при ней сторожка, неподалеку от почтовой дороги. Служили в церкви только раз в год, но каждый день сторож отбивал на колокольне часы.
Часто проходил Чехов мимо сторожки: в этих прогулках придумался сюжет его гениальной «Ведьмы», действие которой происходит в такой же убогой церковной сторожке.
Писалось в Бабкине хорошо. По вечерам в доме Киселевых иногда вместо концертов Чехов
Однажды в беззаботность бабкинского лета вторглась драматическая нотка. Левитан увлекся Машей и со всей экспансивностью своей натуры шумно признался ей в любви. Мария Павловна так вспоминала об этом признании:
«Иду я однажды по дороге из Бабкина к лесу и неожиданно встречаю Левитана. Мы остановились, начали говорить о том, о сем, как вдруг Левитан бух передо мной на колени и… объяснение в любви.
Помню, как я смутилась, мне стало чего-то стыдно, и я закрыла лицо руками.
— Милая Маша, каждая точка на твоем лице мне дорога… — слышу голос Левитана.
Я не нашла ничего лучшего, как повернуться и убежать от него.
Целый день я сидела расстроенная в своей комнате и плакала, уткнувшись в подушку. К обеду, как всегда, пришел Левитан. Я не вышла. Антон Павлович спросил окружающих, почему меня нет. Миша, подсмотревши, что я плачу, сказал ему об этом. Тогда Антон Павлович встал из-за стола и пришел ко мне:
— Чего ты ревешь?
Я рассказала ему о случившемся и призналась, что не знаю, как и что нужно сказать теперь Левитану. Брат ответил мне так:
— Ты, конечно, если хочешь, можешь выйти за него замуж, но имей в виду, что ему нужны женщины бальзаковского возраста, а не такие, как ты.
Мне стыдно было сознаться, что я не знаю, что такое «женщина бальзаковского возраста», и в сущности я и не поняла смысла фразы Антона Павловича, но почувствовала, что он в чем-то предостерегал меня. Левитану я тогда ничего не ответила. Он с неделю ходил по Бабкину мрачной тенью».
Чехов хотел оберечь сестру от возможных страданий. Но своей осторожностью он оберег ее и от счастья.
Бабкинские обитатели старались скорее сгладить трагические отзвуки так неудачно начавшегося романа. Особенно изобретателен был Бегичев. Он нарочно ходил с Машей гулять будто невзначай мимо флигеля Левитана.
Вскоре Маша снова дружила с художником, и воспоминание о пылком объяснении в лесу затянулось грустной дымкой. Он остался для нее шестым братом, а она по-прежнему была ему ближе духовно, чем родные сестры.
Но для Левитана история неудачного сватовства не прошла бесследно. Никогда больше он уже не искал счастья семейной жизни.
Милое Бабкино пришлось оставить в самый разгар жаркого лета. Левитан заболел и уехал в Москву, в свой скучный номер меблирашек, на полное одиночество.
Врачи назвали болезнь катаральной лихорадкой, и она продержала его долгие дни в постели.
Очень хотелось вернуться в Бабкино, соскучился по друзьям и всему укладу тамошней привольной жизни. Но нет сил даже написать письмо, диктует: «Вообще мне не скоро удастся урваться к Вам, и об этом я страшно горюю… Душевный поклон всем бабкинским жителям, скажите им, что я не дождусь минуты увидеть опять это поэтичное Бабкино; об нем все мои мечты».