Левитан
Шрифт:
— Дайте красоту, найдите бога, передайте не документальную, но правду художественную. Долой документы, портреты природы не нужны.
Он учил почувствовать суть натуры и освободить ее от случайностей.
Интересен один случай. Как-то Курбе писал этюд. Приятель, который был с ним, спросил: «Что это там коричневое вдали, м-е Курбе?»
Курбе долго вглядывался в даль, но ответить не мог, потом увидел коричневый мазок на своем этюде и уверенно сказал:
— Хворост.
И это действительно был хворост. Художник так искусно
Вот к такой точности изображения целого и призывал Левитан своих учеников.
Постепенно Петровичев отходил от своих фиолетовых тонов и пользовался всеми красками палитры. Вскоре он стал одним из любимых учеников. Левитан оценил его талант и великую преданность искусству.
В мастерскую пришел Серов. Он тоже стал теперь профессором Училища и часто бывал у Левитана, который любил «освежать атмосферу» его «глазом».
Петровичев написал тогда свою искреннюю картину «Сараи в сумерки».
Серов посмотрел на нее и сказал:
— А сарайчики-то спят…
В этом коротком замечании прекрасного художника — признание даровитости ученика.
Левитан согласился с мнением товарища:
— До чего же это просто, кажется, проще и не придумаешь…
Серов был часто на устах у Левитана. Надо ему доказать, что художником можно стать лишь ценой большого труда. Он и скажет: «Не бойтесь пота, как Серов», — и расскажет, как много сеансов пишет он портреты, но в живописи Серова никто не заметит, что успех дается лишь ценой жертвенного трудолюбия.
Подойдет разговор к технике живописи, вновь не удержится Левитан, чтобы не привести в пример Серова:
— Можно писать и без мазков, Тициан писал пальцем. Серов тоже иногда пускает в ход большой палец там, где нужно.
При ясной тяге к большим обобщениям Левитан был врагом неоправданного ухарства кисти. Нужны не мазки, а форма.
С одним учеником из-за этого даже произошел крупный разговор. Он уже рисовал довольно уверенно, а писал цветы аляповато, скрывая под внешней свободой мазка полное пренебрежение к форме.
Этюды его нравились некоторым ученикам. Левитан быстро развенчал эту раннюю славу. Он был благовоспитан и мягок в обращении. Но тут вспылил и взволнованно кричал:
— Это черт знает что такое! Что вы делаете? Разве это цветы? Это какая-то мазня, а не живая натура. Нет уж, батенька, потрудитесь не мудрить и не гениальничать раньше времени.
Пришлось ученику обуздать свой мнимый темперамент и заняться серьезной штудировкой натуры.
Но вспышки такие были крайне редки, чаще текли содержательные разговоры. Левитан — удивительный рассказчик, а об искусстве он говорил с большим подъемом. Сами собой его мысли складывались в такие фразы, которые от складывались как афоризмы.
Среди оживленной беседы в кругу молодых пейзажистов Левитан мог неожиданно спросить:
— Любите ли вы стихи Никитина?
Кто-то вспомнил отрывки из хрестоматий.
— Нет, нет, — заволновался Левитан, — знаете ли вы его стихи о природе? Вот хотя бы это.
И начинал читать «Утро». Каждое слово этих бесхитростных строк сопутствовало ему с юности. К концу он воодушевился, мягкий голос его окреп, на бледных щеках даже появился румянец. Последние строчки он произнес так задушевно:
Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое!Эти дружеские встречи для пейзажистов были не менее дороги, чем занятия в мастерской. Богатая, разносторонняя образованность Левитана раскрылась перед ними. Он говорил с ними о Бетховене, — и для многих музыка этого гиганта открывалась в новом свете. Он пересыпал свои беседы длинными выдержками из статей Чернышевского — и перед слушателями вставало высокое назначение русского искусства, его будущее.
А иногда Левитан смешил своих молодых друзей. Это случалось, если, приезжая с очередной выставки из Питера, чувствовал себя бодрее. Он был большой насмешник. Читал статьи из газет о выставках и сопровождал их остроумными репликами. Сразу всем ясен взгляд рецензента, вкусы зрителей, оценка вновь показанного произведения.
Однажды он был в особом ударе. На расспросы о питерской выставке ответил так:
— О, есть работы высокой законченности! Чеканка по золоту и серебру. Если хотите, их краски даже красивы, но это красота… продажной женщины за двадцать копеек. Поражен, господа, обилием самоваров. Везде самоварчики…
Это веселое словечко вылетело из мастерской Левитана и быстро привилось в разговорном обиходе. С той поры оно стало синонимом выглаженной, прилизанной живописи, лишенной вдохновения, передающей лишь иллюзию предметов.
Скульптурным классом в Училище руководил Паоло Трубецкой, живший долгое время в Италии.
Молодежь боготворила Трубецкого за несравненный дар ваятеля.
Левитан особенно сблизился со скульптором, когда оба стали преподавателями Училища. Трубецкой вылепил статуэтку с Левитана. Скульптору удалось создать удивительно поэтичный образ художника. Маленькая статуэтка яснее многих слов говорит о том, как глубоко понял скульптор художника за время их недолгой, но горячей дружбы.
Серов, Левитан и Трубецкой — эти три труженика искусства учили и молодежь служить ему безраздельно. Серов в портрете, Левитан в пейзаже и Трубецкой в скульптуре передавали будущим художникам все, чего достигли сами.
Левитан приглашал учеников в свою мастерскую. Не каждый из профессоров так широко открывал для обозрения незаконченные работы. А у него не было секретов, он хотел всеми способами приобщить учеников к большому искусству. Знакомил их даже с экспериментальными работами. Показывая их, говорил: «Это был год опыта».