Левша на обе ноги (авторский сборник)
Шрифт:
— Завтра мне придет телеграмма от босса с требованием вернуться.
— Оставайтесь. Вступите в труппу.
Генри вытаращил глаза.
— Вы серьезно? Я не умею петь и танцевать.
Джелифф заговорил с жаром:
— Мой мальчик, на Стрэнде я за полчаса наберу сотню бездельников, которые умеют петь и танцевать. Зачем они мне? Пусть отправляются на все четыре стороны. А вы — человек-подкова, король талисманов! Таких теперь просто не делают; чертежи утеряны. Поступайте в труппу, я вам подпишу контракт на любой срок. Вы мне необходимы. — Актер встал. — Подумайте, и завтра дайте мне знать. Посмотрите, сравните: ну какой из вас сыщик? Да вы не отыщете большой барабан в телефонной
Перед мысленным взором Генри возникло видение: Элис больше не отворачивается от него; Элис рука об руку идет с ним к алтарю; Элис открывает своими неземными пальчиками конверт с его зарплатой…
— Стойте! — сказал он. — Не уходите! Я дам вам знать немедленно!
Место действия — Стрэнд, у поворота на Бедфорд-стрит. Время — тот мирный час, когда суетный день клонится к вечеру и артисты в ярких одеждах, с помятыми лицами, рассказывают друг другу, как хорошо они сегодня играли.
Чу! Чей-то голос.
— Еще чего! Кортнейдж и Командир [2] без конца меня приглашают, но я каждый раз им отказываю. Только вчера я сказал Малони: «Нет, это не для меня! Я, как всегда, поеду со стариной Уолли Джелиффом, и не напечатали еще столько денег, чтобы я ради них его бросил». Малони ужасно разволновался. Он…
Это голос Пайфилда Райса, актера.
На выручку юному Гасси
Тетя Агата преподнесла мне свой сюрприз еще до завтрака. И в этом она вся. Я бы, конечно, мог и дальше распространяться о том, какие люди бывают грубые и бесчувственные. Но довольно будет сказать, что она подняла меня совершенно ни свет ни заря. Не было еще и половины двенадцатого, когда недремлющий Дживс оборвал мой безмятежный сон сообщением:
2
Роберт Кортнейдж (1859–1939) — английский постановщик мюзиклов, самые известные из них — «Том Джонс» и «Аркадия».
Командир (Gov’nor) — прозвище Джорджа Джозефа Эдвардса (1855–1916). Он занимался постановками музыкальных спектаклей, в течение трех десятилетий руководил целой театральной империей в Англии.
— Вас желает видеть миссис Грегсон, сэр.
Я подумал: лунатик она, что ли, блуждает по ночам? Но пришлось все-таки вылезти из-под одеяла и закутаться в халат. Я слишком хорошо знаю свою тетю — если она желает меня видеть, значит, она меня увидит. Такой человек.
Она сидела в кресле, прямая, будто доску проглотила, и смотрела перед собой в пространство. Когда я вошел, она смерила меня неодобрительным взглядом, от которого у меня всегда позвоночник размягчается, как студень. Тетя Агата — железная женщина, что-то вроде старой королевы Елизаветы, я так себе представляю. Она помыкает своим мужем Спенсером Грегсоном, несчастным старикашкой, который играет на бирже. Помыкает моим двоюродным братом Гасси Мэннеринг-Фиппсом. И его матерью, своей невесткой. И, что хуже всего, мною. У нее акулий глаз и твердые моральные устои.
Есть, наверно, на свете люди, что называется, твердокаменные, с нервами-канатами, эти, возможно, способны ей противостоять; но если вы обыкновенный смертный вроде меня и любите жить тихо и спокойно, вам при ее приближении ничего другого не остается, как свернуться в клубок и молить небо о спасении. Чего захочет от вас тетя Агата, то вы и сделаете, знаю по собственному опыту. А если не сделаете, то будете потом недоумевать, с чего это народ в старину так волновался, когда попадал в немилость к испанской инквизиции?
— Привет, привет, тетя Агата! — поздоровался я.
— Берти, — произнесла она, — у тебя кошмарный вид. Просто забулдыга какой-то.
Я ощущал себя расклеившимся почтовым пакетом. Я вообще с утра пораньше бываю не в наилучшей форме. Что я ей и объяснил.
— Это называется, с утра пораньше? Я уже три часа как позавтракала и все это время прохаживалась по парку, собираясь с мыслями.
Лично я, если бы мне пришлось позавтракать в полдевятого утра, прохаживался бы после этого не по парку, а по набережной, выбирая место, где сподручнее утопиться и положить конец своим страданиям.
— Я чрезвычайно обеспокоена, Берти. Оттого и решила обратиться к тебе.
Вижу, она к чему-то клонит, и тогда я слабым голосом проблеял Дживсу, чтобы принес чаю. Но она его опередила.
— Каковы твои ближайшие планы, Берти? — начала она.
— Н-ну, я думал немного погодя выползти куда-нибудь пообедать, потом, может быть, заглянуть в клуб, а потом, если хватит пороху, рвануть в Уолтон-Хит и сыграть партию в гольф.
— Меня не интересуют твои ползки и рывки. Я спрашиваю, есть ли у тебя на предстоящей неделе какие-нибудь серьезные дела?
Я почуял опасность.
— А как же, — отвечаю. — Уйма дел. Пропасть! Ни одной свободной минуты!
— Какие же это дела?
— Н-ну… Э-э-э… Точно не знаю.
— Ясно. Я так и думала. Нет у тебя никаких дел. Прекрасно. В таком случае немедленно поезжай в Америку.
— В Америку?
Не забывайте, что все это происходило на голодный желудок и в такую рань, когда только-только успел проcнуться жаворонок в поле.
— Да, в Америку. Думаю, даже ты слышал, что существует на свете такая земля?
— Но почему в Америку?
— Потому что там сейчас твой двоюродный брат Гасси. Он где-то в Нью-Йорке, и я не могу с ним связаться.
— Что он там делает?
— Дурака валяет, вот что.
Для того, кто знает Гасси так же хорошо, как я, это могло означать все, что угодно.
— В каком смысле?
— Влюбился бог весть в кого и потерял голову.
Это, учитывая его прошлые заслуги, звучало правдоподобно. С тех пор как Гасси достиг совершеннолетия, он только и делал, что влюблялся бог весть в кого и терял голову. Такой у него характер. Но поскольку взаимностью ему не отвечали, до сих пор потеря головы обходилась без скандалов.
— Я думаю, Берти, тебе известно, отчего Гасси уехал в Америку. Ты знаешь, какие расточительные привычки были у твоего дяди Катберта.
Имелся в виду покойный папаша моего кузена, бывший глава нашего рода, и надо признать, что тут тетка была права. Никто не относился к дяде Катберту лучше, чем я, но всем известно, что в делах финансовых он просто не имел себе равных во всей английской истории. У него была мания просаживания денег. Если он ставил на лошадь, она обязательно захромает в середине скачки. Если играл в рулетку, то исключительно по своей особой системе — и в Монте-Карло при его появлении от радости вывешивали флаги и били в колокола. Вообще милейший дядя Катберт был такой страстный расточитель, что даже мог в сердцах обозвать управляющего вампиром и кровопийцей за то, что тот не дал ему вырубить в имении лес, чтобы разжиться еще тысчонкой фунтов.