Левый фланг

Бурлак Борис Сергеевич

— Что у тебя такой кислый вид? Ты здоров?

— Так точно, здоров, товарищ полковник.

— Ну вот что, Борис, завтра в семь ноль-ноль отправимся с тобой в Ягодину.

— Товарищ полковник!..

— Ладно, ладно. Мне это ничего не стоит, а ты сможешь проститься со своей Недой. Крюк тут не ахти какой, наших догоним в Младеноваце, они там заночуют. Командир дивизии разрешил, а Мамедову я скажу.

— Спасибо, товарищ полковник… Я не думал, что вы…

— Знаю, все знаю. Иди, отдыхай.

Но Борис не мог уснуть до утра. Дивизия, кажется, уходит из Югославии. Неужели совсем? И больше они с Недой никогда не встретятся?.. Как жаль, что он поздно написал Толбухину. Но если даже его письмо дошло до командующего фронтом, если оно нигде не застряло,

не затерялось, — ну и что? Почитает маршал наспех и отложит в сторону: на его плечах такая махина — фронт, а тут какой-то Ромео-артиллерист, видите ли, влюбился в сербку! Может, посмеется еще Толбухин над такой слезницей? Нет, неправда, не посмеется. Мы же и воюем-то за счастье, да-да, за счастье каждого из нас… Борис положил перед собой карточку Недельки и долго всматривался в ее большие блестящие глаза, над которыми взлетали от удивления крылатые брови. Он смотрел до галлюцинаций, до того, что она как будто заговорила с ним полушепотом и улыбнулась ему грустно, как в последний раз. Да что это он, прощается, что ли, с нею? Ведь завтра же они увидятся! Как велико, оказывается, это завтра, всего один-единственный день, если ты заранее понимаешь его значение в твоей жизни… А какая длинная нынче ночь! Скорей бы наступало утро… Борис вышел на улицу спящего села. На востоке, над Велика Моравой, темные зубчатые вершины гор были слегка окантованы нежно-розовой полоской занимавшейся зари. Борис с удовольствием подставил лицо под ветер. Он привык умываться ветром после долгой бессонной ночи.

Едва рассветало, Борис уже был у ворот каменного дома, где стояла во дворе строевская машина. Иван Григорьевич обратил внимание, как осунулся он, побледнел и, с укором покачав головой, сказал шоферу:

— Ты, Митя, можешь сегодня отличиться. Однако на поворотах полегче.

— Есть, полегче на поворотах!

Виллис выскочил на Крагуевацкое шоссе и развил бешеную скорость, точно уходя из-под удара немецких пикировщиков. Но в утреннем чистом небе было тихо, и вокруг стояла такая знакомая смолоду декабрьская тишь, что сразу же возник перед глазами Строева родной Урал в ожидании первого снега. Только краски тут были погуще, поярче северного предзимовья. Горы будто совсем не вылиняли под осенними дождями: все та же ослепительная, сверкающая синь вдали, на фоне которой искусно, тонко нарисована мелкая россыпь деревень и хуторов. Шумадия! Песенный край южного славянства… Иван Григорьевич прощался с этим краем, и, конечно, понимал, как тоскливо сегодня Борису Лебедеву, у которого здесь остается его Неделька. Когда он теперь увидит эту девушку? Может, никогда. Может, сегодня и оборвется все разом. Ну что поделаешь: война — злая мачеха для влюбленных.

Вот и он сам не видел Панну с той поры, как встречались на Мораве. Все некогда да недосуг завернуть в медсанбат. И она тоже не появляется в штабе. Верно, обиделась. И поделом ему: ни с того ни с сего повел себя слишком уж свободно. Зарицкому это простительно, но ты не молод, совсем не молод, Иван Григорьевич Строев. Тебе не к лицу подражать беззаботным молодцам. Да и Панна — не Верочка Ивина. У нее за плечами своя, пусть и нескладная, жизнь, у тебя — своя. Тут сравнения с прошлым подстерегают на любом шагу. Неровен час, и ты напомнишь ей чем-то Глеба Санникова. Тогда худо. Не случайно она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». Да, зело ты самоуверенный товарищ. Так, может, ты действительно оттолкнул ее? Потерять такую женщину, как Панна, — страшно, Иван. Не потому, что нет другой такой на свете, а потому, что к этой ты шел долгие годы. Вот оно ведь какое дело, солдафон ты этакий. К тому же, еще и невезучий. Ах, Панна, Панна…

Митя сбавил ход: дорога стала похуже, крестьяне ремонтировали мосты, взорванные немцами.

— Так ты решил после войны поступить в академию? — спросил Иван Григорьевич Бориса, чтобы начать какой-то разговор.

— Куда вы мне посоветуете, товарищ полковник?

— Думаю, что лучше в академию Фрунзе. Правда, ты артиллерист, но при твоем пристрастии к оперативному искусству больше подходит именно эта академия. И когда ты успел проштудировать столько книг?

— Да я, товарищ полковник, только взялся за военную литературу, как нагрянула война.

— Энгельса читал?

— С него я и начал. Потом дошел до Фрунзе. Я взял себе за правило: как встречу ссылку на какое-нибудь незнакомое имя, обязательно разыщу книгу этого автора.

— А м о д н ы х буржуазных военных читал?

— Приходилось. Фуллера, Секта, Зольдана, Гарта, Дуэ — всех, кого переводили на русский язык.

— Ясно. С тобой надо держать ухо остро.

— Не смейтесь, товарищ полковник!

— А забыл, как ты поставил в неудобное положение самого комдива?

— Вспомнили же. Ничего такого неудобного и не было.

…Это произошло в болгарской деревеньке недалеко от Плевны. Штаб дивизии и артиллеристы едва расположились на ночлег, как местный комитет Отечественного фронта пригласил всех на ужин в сельскую прогимназию. Молодой коммунист, председатель комитета, недавно освобожденный из тюрьмы, произнес зажигательную речь: «Добре дошли, братушки!» Хор гимназисток исполнил гимн «Шуми, Марица», несколько народных песен. Потом, когда выпили, разговорились, настала очередь за русскими. Пели о вечере на рейде, о Степане Разине, украинскую — «Распрягайте, хлопцы, кони». И все под сплошное «браво», «бис». В конце вечера комдива окружили учителя. Он похвалил их за то, что они воспитали такую молодежь, и между прочим заметил: «Недаром наш Фрунзе говорил о победе под Седаном, что войну выиграли сельские учителя». Оглянувшись, он спросил Лебедева: «Правильно, товарищ т е о р е т и к?» Борис немного смутился, однако ответил прямо: «Это сказал не Фрунзе, а Бисмарк». Тогда смутился, в свою очередь, командир дивизии: «Ой ли! Ты что-то путаешь, капитан. Чтоб какой-то там прусский «железный канцлер» способен был так уважительно отзываться о труде учителя?» — «Нет, я не путаю, — стоял на своем Борис. — Эти слова, я хорошо помню, принадлежат Отто Бисмарку, но их любил цитировать Фрунзе, обращаясь к советским учителям». — «Да? Может быть, может быть», — тактично отступил, наконец, комдив, чтобы закончить весь этот разговор в присутствии болгар, которые, хотя и не все понимали, но догадывались, что младший офицер возражает генералу. На том и кончился неприятный инцидент между командиром дивизии и начартом стрелкового полка. Но генерал частенько вспоминает с тех пор Бориса. «Из молодых да ранний!» — говорит он, не то гордясь юным капитаном, не то посмеиваясь над своей оплошностью…

Ягодина открывалась постепенно, из-за поворота горного шоссе, ведущего в Моравскую долину. Город был еще затянут слабым утренним дымком. Полусонный на вид, тыловой город. А давно ли в пролетах этих улиц стояли противотанковые пушки, день и ночь плескался огонь на мостовых, звенели, как литавры, крыши от осколков и барабанной дробью автоматов наполнялись городские площади.

Лебедев попросил Митю остановиться у старого, давно некрашенного домика, что глянул на него удивленными окошками.

— В твоем распоряжении два часа, — сказал ему Строев.

— Спасибо, товарищ полковник.

— А мы со старшиной прокатимся до Моравы.

Борис выждал, пока тронется машина, и постучал в крайнее от ворот окно. Прислушался — никакого движения в доме. Постучал еще. И опять тихо. Неужели Неда ушла с партизанами? Но вот она прильнула к запотевшему оконному стеклу и тут же отпрянула в глубь комнаты. Дома! — у него гулко забилось сердце, он даже привалился к дверному косяку, чтобы унять себя немного перед встречей с ней.

— Борис, — громким шепотом сказала Неда, открыв дверь.

Он наугад, как слепой, вошел в полутемный коридорчик, обнял ее, расцеловал.

— Борис, Борис… — говорила она с тем акцентом на первом слоге, который нравился ему больше всего на свете. — Я нэ думал, што ты придэш.

— Но я же обещал, — он поднял голову, и увидел позади нее, на внутреннем крылечке, ее мать. Увидел — и вспыхнул, застеснялся.

— Молимо, молимо. Прходытэ, в кучу, — ласково сказала мать, совсем еще молодая женщина.