Левый фланг
Шрифт:
— Тем более надо быть осторожнее, — заметила она, тронутая его рассказом о сапере.
— Между разумной осторожностью и самой настоящей трусостью едва уловимая разница. Неровен час, и угодишь по ту сторону. Я знал довольно храбрых людей, которые на моих глазах становились трусами. Осторожность, как ржавчина, постепенно подтачивает волю. Я думаю, что Некипелов тоже был когда-то не из робкого десятка.
— Что это вы о нем вспомнили?
— К слову пришлось.
Они сидели друг против друга, разделенные слабым огоньком карбидной лампы. Строев выглядел очень бледным, усталым после непрерывных боев под Секешфехерваром, которые
— Спасибо, что навестила, — сказал он.
— Ну о чем вы говорите, право? — Она нехотя поднялась, решив, что ей все-таки пора идти.
— Нет-нет, посиди еще немного, прошу тебя. Мне с тобой всегда бывает лучше, честное слово!
— Да ведь и мне… — Панна торопливо погасила улыбку на раскрасневшемся лице, сказала озабоченно: — Вам нужно отдыхать, Иван Григорьевич.
— А я и отдыхаю. — Он осмотрел ее, крепкую, рослую, но в меру крупную и статную, и кивком головы показал на стул.
Она опять присела на краешек стула, делая вид, что уступает ему, но уступала самой себе.
— Когда сегодня немецкие танки прорывались к нашему НП, — а отходить нам, как ты знаешь, некуда, — я подумал: неужели мы с тобой больше не увидимся? Конечно, я выполнял свои обязанности, как полагается, тем паче, что генерал в это время отлучился на командный пункт, но, отдавая распоряжения артиллеристам, подтягивая саперную роту заграждения, буквально все ставя на карту, я продолжал думать о тебе. Это второе, глубинное, течение мысли не только не отвлекало меня от главного, а, кажется, наоборот, помогало мне собраться с духом. Видишь, как человек в бою держится на том ч у т ь - ч у т ь, которое и есть зерно всякого одухотворения. Нет, я вовсе не хочу сказать, что только чувства движут нашим братом. Но когда попадаешь в такое положение, то действительно стараешься найти какую-то душевную поддержку в близких людях — будь то мать, или отец, или любимая женщина. Ты слушаешь меня?
— Извините, пожалуйста, — смутилась Панна, занятая собственными мыслями. С недавних пор, окончательно поверив в свое будущее, она стала бояться за Ивана Григорьевича, иногда просто не находила себе места. Но сказать ему она не смела: он бы отругал ее за интеллигентские предчувствия, а ей хотелось выглядеть перед ним м у ж е с т в е н н о й ж е н щ и н о й, как назвал он ее однажды в минуту откровения.
— Немцы начинают выдыхаться, — сказал Строев вне всякой связи с тем, что говорил до этого.
Они встретились взглядами. Еще никогда он не смотрел в ее глаза с таким открытым восхищением. И она, чтобы не выдать себя, отрицательно качнула головой и отвела взгляд в сторону.
— Что, не веришь?
Она промолчала.
— Слева немцы уже отходят на Веленце. Им не удалось ни окружить нас, ни прорваться к Будапешту. Они хотели повторить сорок первый год — здесь, на Дунае. Не вышло.
Панна грустно улыбнулась.
— Верно, тебя никак не убедишь. Но вот сама увидишь, пройдет еще два-три дня, может быть, неделя, и положение на фронте будет полностью восстановлено. Да-да.
— Вы, Иван Григорьевич, разумеется, привыкли смотреть на события широко, с дивизионного НП, а я стою за операционным столом, мой масштаб — судьба раненого солдата. Знаете, сколько я пропустила раненых за последние дни?
— Вот с тобой и поговори!
— Не надо, право, успокаивать Меня, я не первый месяц на фронте. Одно могу сказать, чем ближе конец войны, тем сильнее хочется любому человеку жить.
— Естественно. Но я о другом.
— А я именно об этом. Интеллигентщина? Сентиментальность? Нет, хотя вы и упрекаете меня в этих грехах.
— Я в шутку.
— Нам, врачам, не свойственна розовая сентиментальность, нам некогда плакать, если в твоих руках гаснет еще одна жизнь.
— Да что ты сегодня, Панна?
— А то, что надо думать о себе, Иван Григорьевич. Если вы не жалеете себя, подумайте хотя бы о других… — Она отвернулась, но поздно: крупные слезы остро блеснули в ее глазах.
— Вот-те раз! — Он встал, осторожно опустил ладонь правой, здоровой руки на ее мягкие волосы и, гладя их, заговорил совсем уж назидательно, тоном старшего: — Как ты подвела меня, Панна! Я-то тобой гордился, считал тебя мужественной. Да ты и сама верно сейчас заметила, что медики не плачут. Ай-яй-яй, Панна Михайловна, Панна Михайловна!
— Простите, нервы… — сказала она и тоже встала, вскинула голову.
Он слегка, одной рукой обнял ее за плечи и прижался небритой холодной щекой к ее пылающей щеке.
— Забудьте, пожалуйста, Иван Григорьевич.
— Постараюсь.
— И не посмеивайтесь.
— Какой тут смех, когда военный хирург в таком плачевном состоянии!
Как ни пытался он развеселить Панну, ничего не помогало. Не надо было ему рассказывать о гибели Медникова, о сегодняшней атаке немцев. Только добавил своих тревог к ее тревогам.
— Я пойду, Иван Григорьевич, отдыхайте, — она выпрямилась, одним скользящим движением руки убрала рассыпающиеся волосы со лба, надела мерлушковую серую ушанку и стала совсем похожа на тех русских величаво-суровых женщин, которых рисуют на фронтовых плакатах.
Он проводил ее до ворот.
— Завтра пришлю сестру, надо будет сделать перевязку, — сказала она и тут же исчезла, растворилась в темени-февральской ночи.
Он постоял еще несколько минут, жадно вдыхая свежий, пахучий от проталин воздух. Со стороны Балатона, верно, от самой Адриатики, упруго потягивал южный теплый ветерок. Над передним краем взлетали и падали немецкие ракеты, отчего низкое наволочное небо то приподымалось, как море перед отмелью, то снова всей тяжестью валилось наземь. А на востоке небо было выше и все в лимонных и багровых пятнах по горизонту: там, в районе Веленце, продолжались сильные бои. Оттуда, если прислушаться, долетал глухой, точно подземный, орудийный гул. Там был эпицентр будапештской битвы.
Строев вспомнил о Дубровине. Он сам ездил хоронить его, когда солдаты из противотанкового истребительного полка, остановив и отбросив немцев, нашли мертвого комбата на проселочной дороге. Похоронили Андрея на высоком берегу Дуная, близ Адони. Кто мог знать тогда, что немцы на следующий день прорвутся еще дальше на север? Так Андрей снова оказался на занятой противником земле. Но оба раза — мертвым.
Как только будет освобождена венгерская столица, надо обязательно перенести его туда, поставить на могиле обелиск. Кто-кто, а Дубровин заслужил этого. Он один в чистом поле пошел на танки, которые с ходу развернулись на Будапешт. А ведь его ждало назначение на должность командира стрелкового полка…