Лэйси из Ливерпуля
Шрифт:
Кормак вошел в мужскую туалетную комнату и уставился на себя в зеркало. Всего за какие-то несколько минут мир для него перевернулся. Как быстро может измениться жизнь: в одно мгновение ты совершенно счастлив, а в следующее — погружаешься в пучину отчаяния!
Он никогда не любил тетю Кору. При виде ее у него всегда мурашки пробегали по коже. В этой женщине всегда было что-то странное, пугающее. Став старше, он решил, что она не в своем уме, и, если она и вправду была его матерью, тогда и его ждет то же самое. Например, он никогда не считал себя способным на убийство, но всего несколько минут назад он схватил женщину за горло с твердым намерением задушить ее. Кормак подумал, что наверняка сделал бы это, если бы поблизости никого не оказалось.
Было нечто обидное и неприличное в том, что ее имя складывалось из тех же букв: Кормак, Кора, — словно между ними с самого начала существовала какая-то тайная связь.
При мысли о том, что всем, что случилось до сих пор в его жизни, он целиком и полностью обязан прихоти этой безумной женщины, бродившей по коридорам больницы в глухую ночь, он вздрогнул от ужаса. Было отчего сойти с ума.
С другой стороны, он мог считать, что ему повезло. Это ведь его , а не Мориса, могли воспитывать в доме на Гарибальди-роуд, где на стене висела розга.
«Бедный Морис!» — содрогнулся Кормак.
Он больше не был уверен, кто он такой на самом деле, кому он принадлежит и чья семья была для него родной. Он говорил себе, что тетя Кора несет чушь, как он подумал с самого начала, но как быть с лицом, которое глядело на него из зеркала и казалось ему теперь точной копией лица его ненавистной тетки? Глаза, правда, были другого цвета, но и только.
О боже! Почему он не замечал этого раньше? Почему никто другой не обратил на это внимания? До сего момента он считал себя мало-мальски симпатичным, но сейчас на него из зеркала смотрело лицо мертвеца.
«Мы не знаем, в кого он удался», — говорила мать в ответ на замечания людей о том, что Кормак совсем не похож на своих родителей. До сих пор никто не видел разительного сходства между ним и женщиной, которая сейчас назвалась его матерью. Он никогда не сможет смириться с тем, что Элис не его родная мать.
В дверь постучали:
— Кормак, сынок, с тобой все в порядке? Надеюсь, тебя не тошнит от пива? Кстати, я нашла тряпку сама.
— Со мной все в порядке. — Он не мог заставить себя сказать «мама», просто не мог. — Я выйду через минуту, — крикнул он.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1965 год
Кормак лежал на спине, подмяв под себя хрупкие побеги кукурузы. Он смотрел в небо сквозь просвет в сплошной стене зелени, который постепенно становился все уже и уже, пока наконец не превращался в крошечную точку. Примятые побеги впивались в тело сквозь тонкую тенниску и хлопчатобумажные брюки, хотя больно ему не было. Он широко раскинул руки в стороны, и они почти скрывались в желтых стеблях. С одной стороны кончики его пальцев касались Уолли, а с другой — Фрэнка по кличке Янки, который храпел во все горло.
Он представил себя птицей, пролетающей в небе, и словно увидел себя и своих друзей сверху, похожих на распластанных маленьких бумажных человечков.
— Почему солнце красное? — пробормотал Уолли.
— Не знаю, — ответил Кормак. — Почему везде так жарко?
— Потому что солнце красное, чувак. Оно горит.
— Мне нужно выпить. — Кормак сел и осторожно потрогал свои босые ступни. То, что он еще был способен это сделать, означало, что ему срочно требовались травка и выпивка, чтобы чувства снова притупились.
Он поднялся на ноги и нетвердой походкой заковылял к раскрашенному в дикие цвета старенькому фургону, припаркованному у кромки поля где-то в Суффолке, Сассексе или Суррее, он не помнил, где именно. Он знал, что они направлялись на рок-фестиваль в Норвиче, который должен был начаться послезавтра. Фермер, на чьем поле они расположились, пока еще не знал о вторжении на свою территорию. Если он заметит их до того, как они смоются отсюда сегодня вечером, то, вероятно, спустит на них парочку злобных псов или пригрозит дробовиком, а может, сделает и то, и другое.
Внутри фургона жужжали мухи. Когда они его купили, он был уже переделан в дом на колесах с шестью койками, крошечной раковиной-умывальником и столиком в дальнем конце, вокруг которого были привинчены к полу крытые пластиком скамейки. За шторкой томился химический туалет, которым никто не пользовался, поскольку никому не хотелось опорожнять его. Был еще маленький холодильник, но он не работал. Стекла были закрашены краской, чтобы ничей любопытный взгляд не проник внутрь, единственное незакрашенное окошко в потолке не открывалось. Обжигающие солнечные лучи превратили тесное и узкое пространство фургона в духовку.
В этой удушающей жаре Кормак едва мог дышать. Он открыл дверцу холодильника и вспомнил, что тот сломался, когда на глаза ему попался заплесневелый помидор. Из крана, когда он повернул его, не вытекло ни капли воды — должно быть, резервуар для воды был пуст. Он принялся рыться везде: в шкафчике под раковиной, под койками, под одеждой, что в беспорядке валялась на койках, — но не нашел ничего, кроме нескольких пустых пивных бутылок, из которых ему тоже не удалось выжать ни капли. Во время этих поисков он задел гитару, и она свалилась на пол с немузыкальным стоном — он заметил, что одна струна порвана.
Потом Кормак вспомнил, что девчонки — Таня и Пола, отправились в деревню, чтобы сделать припасы, но память не сохранила, когда именно они ушли. Это могло быть и пять минут, и пять часов назад.
Боже, ну и запах тут стоит! Прошлой ночью кого-то стошнило, и все вокруг воняло блевотиной. Наверное, именно поэтому сюда налетело столько мух. Но был еще какой-то запах, достаточно сильный, и до Кормака дошло, что это краска. Безжалостно палящее солнце обжигало краску на стенах и крыше фургона.