Лгунья

Однажды днем, во вторник, в Париже, я бросила своего мужа. Я встала, не дождавшись заказанного кофе, и оставила мужа в открытом кафе на улице Франциска Первого, и это после шестнадцати лет того, что все окружающие в один голос называли невероятно удачным браком.

До сих пор пытаюсь понять, почему я так поступила, и не могу. Вернее, не могу понять, почему выбрала именно этот момент, а не какой-нибудь другой. Хотя нет, это тоже не совсем правильное слово: я вообще не «выбирала». Все произошло само собой. День был необычный. Не знаю, что со мной творилось. Было ветрено. То ли от ветра, то ли из-за скрежета пластикового стула по тротуару кости моего черепа приобрели странную чувствительность. Это Тони выбрал кафе – один из salons de glace, где подают дорогие коктейли.

— Это подойдет? – спросил он. – Здесь? – И обмахнул сиденье своего стула носовым платком. – Погоди, не садись, я твой еще не протер.

Но я все равно уселась, намеренно не посмотрев на стул, хотя была в белой юбке. Меня раздражало, что он суетится по пустякам. Мужчина не должен обращать внимание на такие мелочи. Я вот не обращаю. Значит, подразумевалось, что раз я не забочусь о мелочах, то делать это должен Тони, причем против своего желания, так? Странная чувствительность в голове перешла в тонкое, высокое жужжание, будто оса залетела в черепную коробку и не может найти выход.

— Что будешь пить? – спросил Тони. Был июнь, по–моему. Май или июнь, точно не помню. Но холодно. Достаточно тепло, чтобы сидеть в открытом кафе, но и достаточно прохладно, чтобы выпить чего-нибудь горячего. – Кофе, – сказала я.

Он читал меню. У него за спиной стояли в кадках растения с оранжевыми остроконечными цветками.

— Искусственные, – сказал Тони, оглянувшись.

— Разве? А, по–моему, нет. – И я дотронулась до цветка. Так хотелось, чтобы он был настоящим. Таким же живым и развратным, каким казался. Но Тони, разумеется, оказался прав: цветы были искусственными. Жужжание у меня в голове стало еще громче.

— Что с тобой? – спросил он. Я солгала:

— Кажется, здесь оса.

— Где?

— Не знаю.

Любая неопределенность приводила его в ярость.

— Ну и что, что оса?

— Не знаю, что-то со мной не то, – сказала я, прижимая пальцы к вискам. И тут подошел официант.

– Deux caf'es [1] , – сказал Тони, даже не взглянув на него. Мне пришлось улыбаться за двоих и делать все эти смиренные жесты, означавшие: «Мы англичане, мы тут в отпуске, пожалуйста, простите нам некоторую неловкость и поймите нас правильно».

Официант улыбнулся в ответ. Он был очень молоденький, совсем мальчик.

– D'accord [2] , – сказал он и протер стол.

Тони откинулся на стуле и шумно выдохнул воздух.

— Ну и ладненько, – сказал он. И все. Вот что с нами происходило. Отсутствие атмосферы. Все размолвки предыдущего дня, когда из-за моего неумения правильно прочесть карту мы заблудились в Нёйи, были забыты. И по молчаливому обоюдному согласию мы никогда не терзали друг друга даже намеком на утомившие нас ночные ритуалы, которые, при некотором недостатке природного воображения, у меня никак не вязались с любовью.

Я сидела, сложив руки на коленях, а жужжание в голове становилось все тоньше, все выше и напоминало уже какой-то электрический вой. Я поднялась. И почувствовала влажное пятно сзади на юбке.

— Ты куда? – спросил Тони, смущенный резким звуком опрокинутого мною стула.

— В туалет.

Он указал на юбку:

— Ты на что-то села.

— Нет, – возразила я, мне надоело, что он всегда прав. – Это кровь. – Разумеется, это была вовсе не кровь. Сама не пойму, почему я так сказала. Наверное, чтобы смутить его. И это сработало: он занервничал. Вот последнее выражение его лица, запечатленное в моей памяти: смесь испуга и раздражения.

Он поднял мой стул.

— Хочешь, я с тобой схожу?

— Нет, что ты, ничего страшного. – Меня смутила его добро та. – Просто мне надо в. туалет.

Ведь я и в самом деле намеревалась только посидеть пару минут в тишине, отдышаться, немного подсушить юбку Честное слово, ничего другого я не планировала. В зале кафе официант стоял за стойкой, втыкая в мороженое бумажные зонтики.

Я сказала:

– Excusez-moi, est-ce que vous avez des toilettes? [3] – Я тогда говорила по–французски на уровне школьницы. Могла составить какой-то необходимый вопрос, но ответить на него мне удавалось лишь изредка. Официант указал на белую дверь в конце бара.

– Oui, Madame. Par la. La preminre a gauche [4] . Я толкнула дверь. Передо мной открылся короткий, сумрачный коридор. На стене, помню, висел плакат. Реклама Корсики. Я подумала: здорово было бы махнуть на Корсику. Прямо сейчас. Сию минуту. На фото на переднем плане крупные розовые цветы покрывали развалины древних колонн: на Корсике не водилось искусственных растений.

Пока я об этом думала, из дверей кухни вышел очень толстый, с выпирающим над брюками животом, человек, крича что-то про двенадцать флейт [5] . Видите, как отчетливо я помню все детали? Сейчас я понимаю, что он говорил о хлебе, но тогда это показалось мне частью окружившей меня чуждой реальности, и я кивнула себе, будто именно этого подтверждения и ждала. Он распахнул дверь в конце коридора, она покачалась и осталась раскрытой. Свет с улицы упал на плакат. В проем двери я видела, как с автостоянки пытается выбраться машина. В коридор хлынул холодный воздух. Кто-то крикнул из кухни:

– Eh, la porte. Fermez-la [6] .

Я поспешила выполнить просьбу. Я вообще очень послушная. Ничего не могу с этим поделать. Человек, который никак не мог выехать со стоянки, потерял терпение: узкую боковую улочку перегородил фургон. Я постояла в дверях, наблюдая и стараясь сосредоточиться, и потом, так и не найдя никакого разумного решения, вышла из кафе. Я объяснила себе, что необходимо глотнуть свежего воздуха, чтобы прояснилось в голове. Пять минут, сказала я, не больше. На пять минут притвориться, что я действительно куда-то еду, на Корсику, например, и притом одна. В конце-то концов, спорила я, ведь я взрослый человек, мне тридцать шесть. Могу поступать, как мне заблагорассудится. Могу самостоятельно дойти до конца улицы в чужом городе. Даже смешно, что я себя чувствую при этом такой отчаянно храброй. Я принялась подсчитывать, сколько раз я оказывалась одна в незнакомом месте, и не вспомнила ни одного случая, за исключением, конечно, тех моментов, когда находилась в уборной или поднималась по лестнице к себе в номер в каком-нибудь отеле; я никогда не выходила сама на улицу без того, чтобы через каких-нибудь полчаса не встретиться в оговоренном месте с Тони, или спешила вернуться, поскольку Тони будет волноваться. Я никогда не бывала по–настоящему одна. Невероятно, думала я, громко смеясь – я считала, что смеюсь, но теперь не уверена, – невероятно: он будет сидеть в этом открытом кафе и ждать, воображая, что я до сих пор в туалете. Я прошла мимо кричащего водителя. На душе было легко и странно. Вскоре я очутилась на улице, параллельной улице Франциска Первого. Вот теперь я действительно далеко ушла. Меня, казалось, никто не замечал. Я подумала: может, я стала невидимой? Голова была необычайно пустой и ясной, как будто этот электрический звук продолбил-таки в ней дырочку, и все вылетело. Помнится, я очень здраво рассуждала, что стать невидимкой – это из области сказок; скорее, наоборот: я вовсе не здесь, это декорация, кусочек материализовавшейся мысли, и на самом деле я давным–давно вышла из туалета, вернулась к Тони и сижу напротив него за пластиковым столом, а он по мне даже не скучает. С чего бы ему скучать по мне, если я сижу напротив? Он вообще не понимал, что меня может не быть рядом: я являлась частью его сознания. Я существовала только потому, что нужна ему. А за пределами его разума я, вероятно, была лишена материального воплощения. Меня неодолимо тянуло срочно вернуться и взглянуть – ибо я теперь была довольно далеко, – убедиться, что на самом деле я преспокойно сижу за столом с Тони, попиваю, кофе и слушаю, как он читает вслух меню.

Я могла бы так, и сделать, но не сделала. А пошла дальше. Еще чуть–чуть, сказала я себе. Хотя бы до следующего перекрестка. Еще немного. Я чувствовала себя в полной безопасности благодаря этой своей теории. Где-то в глубине души, в подсознании, я была в этом даже убеждена. Поэтому ужасно удивилась, столкнувшись с какой-то женщиной и почувствовав осязаемую плотность собственного тела. Так и застыла, удивившись, что занимаю столько места в пространстве. Жужжание в черепной коробке стало теперь болезненным. Я извинилась и поспешила дальше, как будто опаздываю по делам. Понемногу меня охватывал испуг. Я не могла понять, что делаю. Ладно, сказала я, дойду до пятого дерева и поверну обратно. Но от рассеянности потеряла счет деревьям. Что ж, хорошо, на этот раз дойду до десятого. Но когда я досчитала до семи, деревья кончились, я остановилась на краю тротуара, и передо мной открылся перекресток, широкий, как разлившаяся в половодье река, такой широкий, что не удавалось четко разглядеть, что там, на другой стороне. Я вообще видела все окружающее как в тумане. Перед глазами все расплывалось. Если это декорация и в действительности меня здесь нет, сказала я не слишком уверенно, то никакая машина меня не собьет. Но инстинктивно следила все-таки за потоком транспорта, дожидаясь возможности перейти, а, следовательно, понимала всю смехотворность этой идеи и знала, что на самом деле я, конечно, здесь. К тому же голова у меня теперь раскалывалась от боли, и я почувствовала, что все расплывается у меня перед глазами оттого, что они полны слез.