Лгунья
Шрифт:
И никто не попробовал защитить Костырика. Даже товарищи, что было случаем беспримерным. Соученики и слышать не слышали о том, что Севка «халтурит» в свободное время в качестве маляра. Они знали одно: он хорошо одарен, неразговорчив и презрителен до последней крайности… Это не те черты, что располагают товарища в пользу товарища.
Институтом было принято решение жесткое: за вопиющее нарушение дисциплины, наплевательское отношение к военному делу и доброму имени института не допускать Костырика до защиты диплома.
Я — СТЕПАН АЛЕКСАНДРОВИЧ
— Войди,
— Всеволод, товарищ полковник.
— Меня зовут Степан Александрович… Извини, что я принимаю тебя в пижаме… Сейчас у нас с тобой, так сказать, разговор частный… Садись. Ты уж меня извини, что я света не зажигаю: глаза болят. Сними-ка пилотку, Всеволод. И садись, садись… Нынче ты у меня на положении гостя… Не опускай головы, Костырик… Подними-ка голову! Люблю видеть перед собой лицо человека, иначе мне кажется, грешному, что меня не слышат… Итак, ты — единственный сын у своих стариков?
— Нас двое. Я и сестренка.
— Я пригласил вчера твоего отца. И душу отвел. Ну и ругал же тебя! Пух и перья летели… Уж это, как водится. Повздыхали, поговорили, как бывшие фронтовики… Твой отец, оказывается, инвалид!
— Практически да. У него ограниченные движения правой кисти. Но он все же работает. Приспособился.
— Ну?.. И ты, стало быть, помогал отцу?
— Мне совершенно не было трудно, товарищ полковник! Я даже уверен — это было полезно для моего основного дела — архитектуры… Я люблю все то, что надо делать руками… И где… ну, в общем, участвуют краски. Цвета.
— Скажи-ка мне… На каком курсе… Одним словом, когда ты начал малярничать?
— Погодите-ка… Пожалуй… с последнего класса школы… Сперва я, знаете ли, хотел быть художником. Живописцем. Но потом я понял… В общем, все это как бы синтезируется архитектурой… По-настоящему проявить себя я смогу, пожалуй, только в архитектуре!..
— Да, да… Я слушаю. Ты как будто еще хотел мне что-то сказать?
— Ничего особенного… Это — так… Наш институт носит имя архитектора Воронихина — простого русского человека…
— И превосходного зодчего… И ты сразу попал в институт, Всеволод?
— Нет. Я держал два раза… И думаю, что… Одним словом, здесь имели значение мои ученические работы… Я показал их Петрову. Моему будущему руководителю.
— Если я правильно понял тебя, в архитекторы идут главным образом дети родителей не то чтобы обеспеченных… но в общем… не знаю как бы выразить это… Сам понимаешь, это же не моя специальность, мое дело — танки: я — кадровик… Но я так понял тебя, что в архитекторы идут дети… Одним словом, не первое поколение нашей интеллигенции… Дети крестьян и рабочих чаще становятся художниками, живописцами… Прав ли я, Костырик!..
— Пожалуй. В какой-то мере.
— Ты говорил мне о Воронихине, чьим именем назван ваш институт. У него была, как я понимаю, своя, изумительная культура, так же как у всех старых зодчих… Ведь тогда в одном человеке — руководителе тех построек все должно было сочетаться: и конструктор, и архитектор… Тогда не было деления на архитекторов и конструкторов.
— Да, да… Вы как раз говорите о том, что меня заботило… Я надеялся это в себе развить… Как финны… Как Франк Лойд-Райт.
— Да… Франк Лойд-Райт… Изумительный был архитектор!.. Великолепно рассчитан фундамент гостиницы… Ну ты же знаешь… Та гостиница, что в Японии.
— Но он не был строителем массовых зданий, товарищ полковник.
— Меня зовут Степан Александрович.
— Он был частный строитель, если можно так выразиться… Строитель и педагог.
— Ты когда-нибудь думал о том, как трагична была эта жизнь, Сева? Сколько раз ему приходилось как бы все начинать сначала?
— Да. Я думал об этом… И удивительно, знаете ли, что он всегда оставался без крова… Его преследовали пожары!
— Без крова и без семьи! Замкнутый, сдержанный, очень суровый был человек… А жизнь Воронихина, Сева? А молодость… ну, скажем, моя и твоего бати?.. Мы — скромные люди, но все же люди. И близкие тебе… Ведь мы твои современники… Не задумываясь о том, чтобы дать тебе образование… твой отец практически отдал тебе свою правую кисть… Я знаю, мальчик, когда другой в смятении, нехорошо говорить ему о себе… Надо как бы забыть себя, но и я человек… Двенадцатый час… Я — в пижаме… Я… я, понимаешь — бездетен… Нет у меня детей! Во время войны погибла моя семья… А я принадлежу к числу однолюбов… Извини меня за признание. Жена для меня означала — любовь… Кто это приезжал к тебе?! Ты, должно быть, любишь ее до потери разума?
— Я не знаю.
— Вот те раз! Не знаю! Ты что же, маленький?.. Какие вы все пошли удивительные, инфантильные. Мы поздно формировались, долго себя искали, но чувство долга…
— Оно есть и у нас, товарищ полковник.
— Да. Я знаю. Но мы как бы что-то вам облегчили, Всеволод. Подарили, что ли… Я отдаю себе полный отчет в преимуществах и недостатках современного воспитания. У меня было много детей… хотя бы даже и не своих собственных. Иногда я удивляюсь «черствости» вашей. Но тут же спрашиваю себя: «А ты?» Может быть, потому, что нет у меня детей, я часто думаю о времени своего детства… Я жил в Москве, в большом деревянном доме, жильцов было много, и, разумеется, были среди жильцов и такие, что воевали. Нам, детям, они казались взрывчатыми и еще, понимаешь ли… В общем, дело не в том… Много ли твой отец рассказывал тебе и твоей сестре о войне и Германии? Ведь он участвовал во взятии рейхстага…
— Не рассказывал ничего… Он человек… как бы это сказать… молчаливый.
— А хвастался он своими заслугами?
— Нет! Я думаю, он их даже не сознавал и не сознает.
— Ну да… У Твардовского сказано: «Подвиг — это долг»… Очень верно… Два года, знаешь ли, я лежал в госпитале, а за два года много чего передумаешь… Выздоровел — пошел в академию… В военную академию… И когда вчера я говорил с твоим отцом, Сева, из его рассказов человека, надо сознаться, не особенно разговорчивого, я понял, что ты страстно любишь свое дело: архитектуру… Он не так это говорил, не такими словами… Но я понял, что дело твое для тебя не случайное дело, что оно результат и мыслей, и страсти… И еще я понял, что ваша семья живет очень замкнуто… Что твой отец необщителен… Скажи-ка, думал ли ты о том, со сколькими людьми сегодня приходится сталкиваться архитектору? Зодчий — это руководитель постройки, строительства, одним словом… У тебя практически никогда и товарищей не бывало.
— Откуда вы это знаете?
— Я был вчера в институте, Костырик. Был у декана… Я за тебя ходатайствовал… Ты, оказывается, часто пропускал лекции и не участвовал в общественной жизни сгоего института…
— Это было из-за «халтуры», из-за работы… Я… я старался помочь отцу.
— Все это хорошо, но почему в институте за столько лет… Почему ты никому ни о чем не рассказывал! Почему ты думал, что люди — не люди и тебе не пошли бы навстречу, Сева? Мог же ты в конце концов перейти на вечерний?