Лицеисты
Шрифт:
— Зайди-ка, — грубо сказал он, показав на двери конторки.
Девчонка затрепетала, оглянулась беспомощно. В глазах были страх и тоска. Ловила взгляды работниц, ища поддержки, они отворачивались, горбились у машин.
И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.
— Зовут как? — спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый — полумрак.
— Ольгой, — храбро ответила она. — Прокопия Соловьева дочка.
— Вот как! Сиротка…
Девчонка потупилась.
— Ну,
Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.
— Хочешь хорошо зарабатывать?
— Кто не хочет. — Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».
— Могу помочь… — Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.
— Не лапайте!
— Ах вот ты как! — Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.
— Кричать буду…
— Ладно, ладно, не убудет. — Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она как кошка изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.
— Мерзавка, — выругался он злобно.
Лелька была уже у двери. Крикнула:
— Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.
— Вон отсюда! — взревел табельщик.
Лельку как ветром сдуло.
«Ну и день, прости господи!» — подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.
Пождал в конторке для приличия — не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.
От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова — вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками — как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил — и ее лицо светилось неподдельной радостью.
Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.
Авдотья, рослая, еще красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.
— Ой, да что же вы не предупредивши, — сказала смущенно. — Не прибрано у меня.
Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу скинула с лавки какие-то тряпки, поклонилась.
— Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились поди. Господи, забот-то сколько.
— Дай стопку водки, — попросил Егорычев.
— Что же я сама-то… Прости глупую. — Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. — Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.
Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев
— Что это щека-то у вас? — вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть, — Рассадили чем?
— Проволокой царапнул. — Егорычев проголодался и ел с аппетитом. — Где твой-то? — спросил равнодушно.
— Пес его знает, — ответила Авдотья. — Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.
— Хорошо.
Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом, Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.
— Устели постель, прилягу.
Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину. Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.
— Ну, будя, будя, — ворчливо остановил он ее. — Помоги-ка сапоги снять…
Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.
Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.
— Принесла нелегкая. — В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться.
— Побудь здесь, — странно спокойным голосом сказала она и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, опять-таки странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.
— А-a! — донесся истошный крик, и все смолкло.
Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.
— Чур! Чур меня! — забормотал, крестясь торопливо. — Изыди!..
— Порешила проклятого, — глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. — Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…
Страшно было смотреть на нее — полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев чувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.
— Испугался! — Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. — Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…
Он замахал на нее руками.
— Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!
— Как это сам? — изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. — Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.
Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:
— Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как — не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось обойдется. Слышишь?