Лицеисты
Шрифт:
Колонна повернула на Воскресенскую улицу. По рядам друг другу передавали, что пошли к служащим почтово-телеграфной конторы — снимать с работы: «Больше народу — лучше слушать будет».
— Хо, наш губернатор! — подшучивали между тем рабочие над Визбором из Либавы. — Он не просто наш, он нам, почитай, брат родной: под одним солнцем портянки сушим.
— Вы снова «ха-ха», — огорченно говорил Визбор, пряча в воротник пальто покрасневший на холоде крючковатый нос. — А я честно рассказал, почему сюда.
— Ладно, оставьте его, пусть идет. Тоже человек…
— Тише, помолчите! Что это?
Остановились, настораживаясь.
— Казаки! — пронеслось по рядам.
— Не бойтесь, ребята, не посмеют…
— И не задумаются. Такой народ…
— О дьяволы, не ко времени!
Середина колонны, что находилась как раз напротив переулка, дрогнула, люди попятились к домам, искали, где укрыться. Василий Дерин махнул своим, показывая, чтобы не отставали, бросился туда. Лицеисты побежали вместе с ним.
Первые ряды уже ушли далеко вперед и основная часть дружинников не сразу поняла, что произошло, почему сзади них началась паника. А когда увидели вынырнувших из переулка казаков, было уже поздно. Казаки на всем скаку врезались в толпу. Засвистели нагайки, полосуя беззащитных людей, послышались ругань, крики. Обозленные рабочие, отступая, били лошадей по мордам, старались дотянуться до седоков. Истошно голосили женщины, метались из стороны в сторону, усиливая суматоху.
Первыми прибежали к месту побоища лицеисты и те немногие фабричные, имеющие оружие, которые были вместе с Василием Дериным в хвосте колонны. Их беспорядочные выстрелы охладили казаков. Не ожидавшие отпора, они растерялись, стали поворачивать назад. В это время подоспели остальные дружинники.
— Держитесь ближе к домам, — командовал Родион Журавлев. Его рябое лицо было бледно, судорожно сжимал тонкие губы и морщился, как от зубной боли. — Будем держаться, пока все не укроются…
Дружинники встали цепью, прикрывая разбегающихся демонстрантов. Люди рвались во дворы, лезли через заборы. А казаки, отъехав на сотню шагов, торопливо спешились. Ружейный залп расколол морозный воздух. Потом еще один, и еще…
Падали убитые, стонали раненые. Федору ожгло правую руку выше локтя. Стоявший рядом с ним Василий Дерин ничком ткнулся в снег. Федор припал к нему, повернул лицом к себе. Пуля попала Василию в голову. Превозмогая боль в руке, Федор обхватил его, перенес за угол дома. Здесь из-за прикрытия отстреливались лицеисты. Длинноногий в меховой шапке, положив револьвер на согнутую руку, стрелял не торопясь, каждый раз выбирая цель. Один из лицеистов, очевидно, раненый, сидел на корточках у стены и раскачивался, слезы текли по его безусому мальчишескому лицу.
Вдруг Федор увидел Марфушу. Неловко пригнувшись, она бежала по открытому месту к Родиону Журавлеву. Тот лежал на снегу, подвернув ногу, распластав руки. Оставив Василия, Федор рванулся к ней, чтобы оттащить, укрыть, и не успел. Она споткнулась, схватилась за грудь. Застывший взгляд остановился на нем. Федор поддержал ее, поднял на руки, чувствовал, как она тяжелеет.
Подоспел длинноногий лицеист, оттолкнул Федора к углу дома, крикнув сипло:
— Убьют!..
Марфушу положили рядом с Василием Дериным. Сидевший на корточках у стены молоденький студент заплакал горько, по-детски, размазывая кулаком слезы. Длинноногий лицеист поднял его за ошорок, встряхнул, и тот сразу
Федора шатало. Растерянно смотрел, как опускаются редкие снежинки на лицо Марфуши… и не тают.
— Держи!
Это опять лицеист-непоседа, стоял рядом и протягивал горсть патронов. Федор не сразу понял, зачем ему суют патроны.
— Есть у меня, хватит, — отказался он. — Сжимая левой рукой револьвер, стал стрелять.
Когда улица опустела, последние демонстранты укрылись от пуль, дружинники, забрав убитых и раненых, начали отходить. Казаки в это время сели на коней и ускакали.
Обратно рабочие возвращались лавинами. Сурово приглядывались к встречным обывателям, искали ссоры. Их пугливо обходили стороной. В торговых рядах наткнулись на городового — отняли револьвер, шапку и жестоко избили. Здесь же остановили трамвай. Пассажиров вытолкали, погрузили раненых и убитых. Вагон пошел тихим ходом при угрюмом молчании идущей следом толпы.
Всю ночь люди не уходили из фабричного училища. В зале для митингов сдвинули скамейки и на освободившемся месте, в середине, плотники сколотили помост. На него поставили гробы, обитые красной материей. Каждые пятнадцать минут сменялся почетный караул.
Сюда от кладбищенской церкви доносился размеренный колокольный звон. Звонарям Степану Забелину и Федотке Кострову было приказано не прерывать его ни на минуту.
Людно было в эту ночь и на улицах. В сухом звонком воздухе раздавались тяжелые шаги патрульных. Большие группы дружинников, вооруженных револьверами и охотничьими ружьями, дежурили на выходе к Большой Федоровской улице и у плотины. К утру ждали появления казаков и полиции.
На одну такую группу возле хлопкового склада наткнулся директор фабрики Грязнов. Он шел из больницы, куда только что отправил жену: у нее начались предродовые схватки. Было около восьми утра. Начинало светать.
При виде вооруженных людей Грязнов почувствовал тошнотный страх. Его окликнули:
— Стой! Кто идет?
Пересилив противную дрожь во всем теле, он подошел. В рослом человеке с ружьем на плече, опущенном дулом вниз, он признал крючника Афанасия Кропина. Тот тоже узнал директора и несколько растерялся.
— Поостереглись бы ходить в темноте, — сказал Кропин, поворачиваясь так, чтобы Грязнов не видел ружья. — Может случиться оплошка, и тогда…
— Что тогда? — перебил Грязнов. Он уже осмелел — рабочие хоть и злы, но его узнали и не тронут. — Почему вы болтаетесь у складских помещений?
— Охрана, — коротко пояснил Кропин.
— Охрана назначается администрацией фабрики. Ей и надлежит находиться на территории склада. В добровольных помощниках нет никакой нужды.
— Это еще как сказать, — многозначительно возразил Кропин.
Грязнов считал, что за тринадцать лет, которые он здесь, он достаточно хорошо изучил фабричных. В каждом из них сидит раб, у одного в большей, у другого в меньшей степени. И как бы ни противилось человеческое достоинство, раб всегда побеждал, заставлял повиноваться. Усвоив это, Грязнов легко стал предупреждать самые неожиданные бунты. Однако за дни забастовки он начал убеждаться, что его представление о рабочем человеке по меньшей мере не полное. Фабричный мастеровой сумел победить в себе раба, и теперь угрозы и запугивания перестали на него действовать.