Личные мотивы. Том 2
Шрифт:
– Я уже опаздываю, – с паникой в голосе произнес Гусаров. – Куда же ключи могли деться? Если я сейчас уйду, как я потом домой попаду? И не идти нельзя, завтра воскресенье, врач не работает, и у меня получится перерыв в два дня, а он говорит, что это плохо, эффекта может не быть. Люська расстроится! Что же делать, Ангелина Михайловна?
– А давайте я у вас посижу, пока вам будут иголки ставить, – предложила Ангелина. – Вили все равно дома нет, никто меня не ждет. Я у вас побуду и вам открою, когда вы вернетесь. А потом мы снова вместе ваши ключи поищем, уже без спешки и без суеты.
– Вы – ангел! –
– Идите, голубчик, идите.
Сорокина закрыла за ним дверь и облегченно вздохнула. Кто сказал, что актерский хлеб легок и приятен? Да с тебя семь потов сойдет, пока будешь изображать то, чего на самом деле не думаешь и не чувствуешь.
Оставшись в одиночестве в соседской квартире, Ангелина Михайловна принялась аккуратно и методично обыскивать все более или менее подходящие места, в которых мог бы храниться небольшой предмет – либо видеокассета, либо кассета магнитофонная, либо записная книжка, либо блокнот, либо конверт с фотографиями. Больше ничего ей на ум не приходило, да и Максим со Славиком ни о чем другом не говорили. Сколько у нее времени? Они с Виленом заранее нашли тот дом, где располагался кабинет китайского доктора, и несколько раз прошли до него от своего дома быстрым шагом, засекая время. Если быстро, то получалось семь минут, но учитывая, что Лев Сергеевич сильно хромает, клади все десять. Пока разденешься, пока врач поставит иголки, потом пока снимет, потом нужно одеться – еще в общей сложности минут пять, это минимум. Да собственно сеанс – полчаса. И обратный путь до дома. По самым скромным подсчетам выходило, что в распоряжении Ангелины Михайловны имелось пятьдесят пять минут, хотя на самом деле, конечно, больше, где-то час десять – час пятнадцать. Это немало, но у Гусаровых трехкомнатная квартира, и ей наверняка не успеть…
Она резво взялась за дело, самым тщательным образом обследуя книжные полки и ящики комода и мебельной стенки, особое внимание уделила той части стеллажа, где хранились альбомы с фотографиями и папки со всякой памятной ерундой: школьными дневниками детей, их грамотами за успехи в учебе и спорте, грамотами самих супругов Гусаровых, какими-то письмами и открытками.
Ровно через пятьдесят пять минут осторожная Ангелина Михайловна положила ключи Гусарова на пол в уголу прихожей, чтобы потом радостно их найти, включила телевизор и уселась на диван. Она ничего не нашла. У них опять не получилось…
Двенадцатилетний сын Стасова и Татьяны Гриша был точной, но слегка уменьшенной копией отца – такой же светловолосый, зеленоглазый, широкоплечий и непомерно высокий для своих лет. Он обладал поистине недетской пытливостью ума, а еще – непонятно откуда взявшейся и от кого унаследованной прямотой. И оперативник Владислав Стасов, и его жена Татьяна Образцова, бывший следователь, изрядно поднаторели в ловких ухищрениях и элегантной лжи, а вот их сын рубил прямо в глаза то, что думал, нимало не озадачиваясь такими понятиями, как тактичность и деликатность.
В воскресенье, на следующий день после празднования двух свадебных годовщин, к Татьяне в гости пришла Настя Каменская, и Григорий моментально нарисовался рядом,
– Сынок, пойди к себе, займись чем-нибудь, – ласково сказала Татьяна.
– Нет, я хочу с вами посидеть. Мне интересно, о чем вы с тетей Настей будете разговаривать, – с завидной честностью ответил подросток.
– Но у нас взрослые разговоры, – возразила Татьяна. – Тебе незачем их слушать.
– Что, секретные? – прищурился Гриша.
– Ну, считай, что секретные.
– Про любовников?
Татьяна расхохоталась, а Настя от изумления дар речи потеряла.
– Про каких любовников, сынок? У меня их нет, у тети Насти тоже.
– Значит, не про ваших, а про чужих, – вполне логично заключил Гриша. – Но если про чужих, то какой же это секрет? Про чужих мне тоже можно послушать.
Настя наконец обрела дар речи:
– Гришка, неужели тебе интересно про это слушать?
– Мне про все из взрослой жизни интересно, – очень серьезно ответил он. – Я хочу научиться вас понимать, чтобы наладить с вами контакт. Взрослые нас понимать не умеют или не хотят, и если я сам не сделаю шаг вам навстречу, то взаимопонимания никогда не получится.
Настя недоверчиво посмотрела сначала на мальчика, потом на его мать, которая изо всех сил сдерживалась, чтобы снова не рассмеяться.
– Тань, это кто? – спросила она, показывая рукой на Гришу. – Это твой сын? Или доктор психологических наук? Ты как его воспитываешь, что у него в голове бродят подобные мысли?
– Настюша, если бы я его воспитывала в полную силу, он был бы совсем не таким. Его книги воспитывают, он их целыми днями читает с раннего детства. Вот как я его в три года читать научила, так он от них и не отрывается, читает все подряд, что на стеллаже находит – то и тащит, а я уследить не могу. Когда я вышла в отставку и стала сидеть дома, было уже поздно, он уже начитался. Гриша, сынок, ну правда, дай нам с тетей Настей поговорить. Даю слово, это не про любовников, ни про наших, ни про чужих.
– Тогда тем более не из чего делать секрет, – упрямо возразил парнишка. – Тетя Настя, вы не возражаете, если я с вами посижу и послушаю?
Насте стало его жалко. В конце концов, у нее к Татьяне дело действительно совершенно не секретное.
– Посиди, если уж так хочется. Правда, Таня, пусть он посидит, может, ему полезно будет.
Татьяна сделала строгое лицо и сдвинула брови.
– Хорошо, я разрешаю тебе остаться, но за это ты сейчас пойдешь на кухню, включишь кофемашину и нальешь нам с тетей Настей по чашке кофе. Мне – мягкий, тете Насте – нормальный. Разберешься с кнопками?
– Разберусь! – радостно подхватился Гриша. – Только вы без меня не начинайте, а то я потом не пойму ничего.
– Ужас, – улыбнулась Татьяна, когда сын выбежал из комнаты. – Вот так и живем. Ребенок искренне полагает, что человек должен жить по английской поговорке, то есть так, чтобы не стыдно было подарить своего попугая самой большой сплетнице города. Он не понимает, какие у взрослых могут быть секреты от детей, если эти взрослые не делают ничего противозаконного. И объяснить мне ему ничего не удается, он или обижается, или считает, что его обманывают.