Лицо в зеркале
Шрифт:
— А для того, чтобы снять котенка с дерева, теперь высылают группу захвата?
— Пропажа рождественского украшения — не просто вопрос двух долларов, не так ли, детектив Трумэн?
— Нет, — согласился Этан, на ходу подхватив идею, — это вопрос принципа. И преступление совершено на почве ненависти.
— А согласно Уголовному кодексу Калифорнии, преступления на почве ненависти наказываются тюремным сроком.
— На период религиозных торжеств мы приписаны к группе расследования преступлений, связанных с кражей и порчей рождественских украшений.
— Наше подразделение называется группой быстрого рождественского реагирования и создано на основе закона 2001 года по борьбе с преступлениями на почве ненависти, — добавил Рисковый.
Улыбка Шина становилась все шире, когда он переводил взгляд с одного детектива на другого.
— Вы меня разыгрываете, совсем как в «Драгнет».
От взгляда Рискового, брошенного на Шина, увядали как цветочные клумбы, так и закоренелые преступники.
— Вы — христианоненавистник, мистер Шин? Улыбка Шина застыла до того, как успела полностью растянуть губы.
— Что?
— Вы верите в свободу религии, — спросил Этан, — или вы — один из тех, кто думает, что Конституция Соединенных Штатов гарантирует вам свободу от религии?
От улыбки уже не осталось и следа, фельдшер нервно облизал губы.
— Конечно, конечно, свобода религии, кто в это не верит?
— Если мы тотчас же получим ордер на обыск вашего жилища, мы найдем там христианоненавистническую литературу, мистер Шин?
— Что? У меня? Я ни к кому не питаю ненависти. Я предпочитаю со всеми ладить. О чем вы говорите?
— Мы найдем материалы для изготовления бомб? — спросил Этан.
Под холодным взглядом Рискового кровь отхлынула от лица Шина, оно стало таким же серым, как бетонные стены служебного гаража.
Пятясь от Рискового и Этана, поднимая руки, словно признавая, что с него довольно, Шин забормотал:
— Вы что? Вы серьезно? Это же безумие. Из-за украшения в два доллара я должен нанимать адвоката?
— Если он у вас есть, — с каменным лицом ответил Рисковый, — я бы на вашем месте связался с ним незамедлительно.
Так и не понимая, шутят с ним или говорят серьезно, фельдшер отступил еще на шаг, на два, потом повернулся и поспешил в комнату отдыха, где бригады «Скорой помощи» коротали время между вызовами.
— Группа захвата, каков говнюк, — пробурчал Рисковый.
Этан улыбнулся.
— Но ты ему врезал.
— Ты тоже.
Этан уже и забыл, насколько легче могла быть жизнь, особенно если удавалось отменно подшутить.
— Тебе следует вернуться на службу, — сказал Рисковый, когда они направлялись к двойным дверям, которые вели в коридор. — Мы бы смогли спасти мир и немного поразвлечься.
Этан заговорил, лишь когда они поднимались по лестнице на верхний гаражный уровень.
— Допустим, это безумие рано или поздно закончится, с выстрелами в живот, которые не убивают, колокольчиками, голосом в телефонной трубке, человеком, уходящим в твое дверное зеркало. Ты думаешь, что сможешь вновь стать тем же копом, как будто ничего и не произошло?
— А что мне, по-твоему, делать… уйти в монахи?
— Но мне кажется, это должно… что-то изменить.
— Я нравлюсь себе таким, какой я есть, — ответил
Рисковый. — Я уже холодный, насколько возможно. Не кажется ли тебе, что я холодный до самых хромосом?
— Ты — ходячая льдина.
— Только не говори, что во мне нет тепла.
— Не говорю, — качнул головой Этан.
— Во мне достаточно тепла.
— Ты такой холодный, что даже горячий.
— Именно так. Поэтому причин меняться у меня нет, разве что я встречу Иисуса, и Он меня вразумит.
Они находились не на кладбище, не насвистывали, но их слова, эхом отдающиеся от холодных, как в склепе, стен лестницы, почему-то вызвали у Этана воспоминание о мальчишках из старых фильмов, которые бравадой маскировали страх, пробираясь глубокой ночью среди могил.
Глава 56
На точильном камне самопожертвования, с усердием одержимой, Бриттина Дауд превращала себя в длинный, тонкий клинок. Когда она шагала, движения ее тела, казалось, резали одежду на куски.
Бедра она отшлифовала до такой степени, что они напоминали птичьи косточки. Ногами не отличалась от фламинго. В руках было не больше плоти, чем в ощипанных крылышках птенчика. Бриттина, похоже, решила похудеть до такой степени, чтобы ветерок мог подхватить ее и унести в небеса, к вьюнкам и воробьям.
Она стала не клинком, но настоящим швейцарским ножом, с множеством развернутых лезвий и инструментов.
Корки Лапута мог бы полюбить ее, не будь она такой уродиной.
И хотя он не любил Бриттину, любовью он с ней занимался. Его возбуждала бесформенность ее скелетообразного тела. Он словно занимался любовью со Смертью.
Всего двадцати шести лет от роду, она прилежно готовила себя к раннему остеопорозу, будто мечтала о том, чтобы разбиться при падении на множество осколков, как разбивается хрустальная ваза, сброшенная с полки на каменный пол.
В разгаре их любовных утех Корки всегда ждал, что Бриттина проткнет его локтем или коленкой или превратится под ним в груду костей.
— Сделай меня, — говорила она, — сделай, — и звучало сие не столько приглашением к сексу, как требованием убить.
В комнате у Бриттины стояла односпальная кровать, поскольку у нее никогда не было мужчины и она рассчитывала пройти по жизни девственницей. Корки обворожил ее с той же легкостью, с какой мог раздавить в кулаке колибри.
Узкая кровать находилась на верхнем этаже узкого двухэтажного викторианского дома. Участок уходил далеко в глубину, но был слишком узок, чтобы считаться подходящим для строительства жилого дома по действующим в городе нормам.