Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
— Это невозможно! — строго ответил ей по-немецки Вальнев…
Вальнев опять хотел отъехать.
— Отдайте мне его, отдайте, — хватаясь за седло, кричала женщина…
— Это невозможно, — твердо произнес офицер, — ваш муж военнопленный, но уверяю вас, что в России ему будет как нельзя лучше. По окончании же войны вы свидитесь с ним…
— Невозможно?! — в исступлении выкрикнула женщина…
Вальнев пожал плечами…
Мгновенно в руке женщины сверкнула сталь револьвера и грянул выстрел…
Пуля со свистом пролетела над ухом корнета
С быстротой молнии сорвался с седла рыжий унтер и поймал руку стрелявшей немки; она же рыдала, бессильно опустившись на колени.
Все это случилось так быстро, что корнет Вальнев не успел испытать страха… он начал волноваться уже после: он знал, как должен был поступить с этой мирной жительницей, поднявшей оружье против неприятеля.
И в нем боролись два чувства: чувство долга и великодушие… Говорило и самолюбие, задетое вздорными словами женщины о сибирских снегах…
И, когда державший немку унтер-офицер заявил, что надо ее «расстрелять, да и только», корнет Вальнев сделал ему жест рукой, как бы приказывая замолчать, и, обратясь к пленнице, произнес по-немецки:
— По законам военного времени ваш поступок дает мне право расстрелять вас без суда и поступить с селом по моему усмотрению… Я выслушал все, что вы мне сказали, и мое самолюбие, как славянина, как русского и как офицера, глубоко оскорблено теми позорными выдумками о нас, которыми, видимо, полно ваше отечество… Я нарушаю закон, и дарю вам жизнь и свободу, не из личного сострадания к вам, покушавшейся на мою жизнь, а только с целью дать вам испытать на себе великодушие той нации, того народа, который вы всегда считали и привыкли считать варварским… Когда кончится война и ваш муж вернется к вам, он расскажет вам, насколько справедливы ваши предположения о Сибири, медведях и пытках, которыми мы подвергаем пленных!
И, приказав изумленным гусарам отпустить женщину, Вальнев повернул коня.
Внешне он был спокоен, но сердце билось радостно и гордо.
Ужасный день
Когда, поднявшись во весь рост и выкарабкавшись из окопов, мы двинулись вперед, на опушке деревни не было видно людей за клубами дыма пылавших построек и только вспыхивали желтенькие снопики пламени.
Сперва шли под визжащим градом пуль, отстреливаясь, но потом, когда нервы натянулись до крайности, кто-то где-то крикнул «ура! и вся масса серых, навьюченных и на вид одинаковых людей бросилась, подхватив этот мощный победный клич…
Меня тотчас же обогнали и перегнали солдаты… Я видел только вокруг себя искаженные лица, с раскрытыми ртами, но отдельных голосов различить было невозможно…
Все, и „ура“, и пальба, и гул орудий, слилось в один протяжный, терзающий уставшие уши, вой…
Иногда среди этого концерта слышался одиночный вопль или стон, врывающийся, как диссонанс, но люди стремились вперед и, казалось, не было преграды, которая их бы удержала…
Мыслей не было!..
„Штыковой удар“, который казался чем-то таким ужасным, таким далеким, наступил так внезапно, так просто и так быстро.
Не было времени подумать даже о том, что, выйдя из окопа и встав во весь рост под огнем неприятеля, легче всего быть убитым, все это вышло как-то само собою гладко и последовательно…
Впереди было „что-то“, до чего надо было добежать во что бы то ни стало, и это „что-то“ невидимое, спрятавшееся за забором, засыпало нас пулями…
Пробежать сто шагов было, конечно, делом нескольких минут, но сколько человек за эти несколько минуть упало без жалоб, незаметно, как-то странно присев на одну ноту или просто клюнув с разбегу в землю носом…
И вот, миновав эти сто шагов, оставив на них десятки трупов, десятки людей еще стонущих и ползущих обратно, серая лавина ворвалась в деревню, опрокинула ветхий забор и раскатилась по всем закоулкам и улицам…
А сзади спешили новые толпы таких же, но только совсем свежих солдат… Они бежали по полю, прыгая через тела товарищей, держа на перевес ружья и отвечая нашим затихавшим голосам новым громовым „ура“.
А еще позади где-то за пригорком твердо, уверенно и равномерно бухали наши орудия, и в воздухе гудела над нашими головами направленная в отступавших австрийцев шрапнель…
Рвалась она далеко впереди нас, и мы видели, как падали карабкающиеся вверх по склону горы, расположенной за деревней, голубые фигурки австрийских пехотинцев…
Главная улица села была широкие и естественно, что вся масса или, вернее, ее большая часть устремилась именно по ней, вслед за убегавшими австрийцами.
Какие-то две лошади, вероятно австрийские, с порванными постромками скакали между наших солдат, забытая походная кухня, сброшенная в канаву, торчала вверх одним колесом…
И в ту минуту, когда улица была полна наших солдат, когда деревня казалась почти занятой, раздался характерный быстрый и резкий разговор пулеметов совсем, совсем близко…
В первую минуту растерялись… Не знали, откуда летела эта саранча пуль, но через мгновение поняли коварный и остроумный план австрийцев…
Пулеметы стояли в домах. В открытые окна, как в амбразуры, выставлены были их дула и, сидя в прикрытии, австрийцы неожиданно засыпали нас продольным огнем…
Казалось бы первым словом команды должно было быть слово „ложись!“, но именно оно-то и не пришло тогда в голову ни начальникам, ни подчиненным…
Наоборот!.. — солдаты, уже чувствовавшие себя победителями, были взбешены этой помехой, и начался штурм домов со скрытыми в них митральезами…
Бежали люди, таща на себе солому и складывая ее у основания стен забаррикадированных домов, ломились в двери, сквозь щели которых сыпались австрийские пули, изобретательные солдатики даже карабкались на крыши, разбирая их, чтобы сверху поражать противников…
Кололи штыками с размаху, стреляли в упор, и, ворвавшись внутрь домов, убивали прислугу на пулеметах.