Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
Это отчаянное решение подсказал ему случайно один из солдат, проворчавший, быть может, сам за себя, а, может быть, для своего соседа:
— Чего там канителиться, коли неважно — назад пойтить, а коли важно — так и ждать нечего, вали в брод и все тут… небось, не сахарные, не растаем!..
Случайно услышав эти слова, поручик решился: он скомандовал твердым голосом, словно он ни одной минуты не сомневался принять или не принять это решение, и, скомандовав, сам первый вошел в холодную воду, охватившую его неразрывным ледяным кольцом… Он оглянулся на одну минуту и, увидев, что за ним последовали все,
Когда поручик выбрался на противоположный берег, его тело закостенело от холода, с одежды потоками лила вода и, стоя на прибрежном песку он глядел на поверхность реки, усеянную черными точками пробиравшихся между льдами солдат. Все существо его было полно одного страстного желания, одной мольбы ко Всевышнему, чтобы он сохранил этих людей, чтобы он дал им всем достигнуть песчаного откоса, над которым возвышалась заветная гора!.. С берега поручик видел как один низкорослый солдат захлебнулся посредине реки и исчез на минуту, на одно мгновение он чуть не потерял сознания от ужаса, от бессилия помочь ему, но тотчас же шедший позади громадный правофланговый бородач наклонился в воду и вытащил за воротник утопавшего… сделал он это просто, быстро и с деловитым спокойствием человека, совершающего свою привычную ежедневную работу.
И вот, наконец, они все выбрались на противоположный берег, отряхиваясь, как утки, и отфыркиваясь от набравшейся воды…
Чтобы согреться, они вместе с поручиком пробежали бегом полторы версты, отделявшие возвышенность от реки, и заняли ее в ту самую минуту, когда батальонный командир, задержав движение колонны, отыскивал в бинокль с беспокойством их темные силуэты!..
Черные точки солдат замелькали на белом фоне склона и подполковник, зная, что сейчас прискачет ординарец, облегченно вздохнул и приказал сделать маленький привал!..
В огне
Ранним утром, почти ночью, едва начало светлеть небо на востоке, приказано было снимать палатки. Около походных кухонь суетились солдаты с чайниками и котелками…
Вчера вечером, когда пили чай в отведенном для офицеров сарае, ротный командир, добродушный полный капитан, участник японской войны, пророческим тоном заметил:
— Завтра, наверно, будет бой…
И короткое слово «бой» наполнило душу каким-то странным трепетом и, вместе с тем, страстным желанием поскорее разгадать его, увидеть воочию, пережить и перечувствовать.
По бесконечно-длинной, протянувшейся между полями, белой дороге, ползла в неустанном движении живая стройная масса — полоса людей. Отряд пехоты, длинная вереница артиллерийских орудий и зарядных ящиков, опять пехота, много пехоты, по бокам разъезды казаков и, наконец, длинная цепь двуколок, повозок и походных кухонь… И вся эта масса людей, лошадей, железа, стали и пороха медленно, но неудержимо двигалась вперед навстречу незримому врагу.
Около полудня сделали привал…
Солдаты расположились по обе стороны дороги. Истомленные переходом они снимали скатки, вещевые метки и дремали тут же под палящими лучами летнего солнца.
Острота мысли о близком бое уже не внушала трепета, шли спокойные и беззаботные, так же, как совершали переходы на маневрах и, когда на синем фоне неба вдруг вырисовался силуэт громадной белой сигары Цеппелина, встретили его скорее с любопытством, чем с волнением.
Стрелять было бесполезно… Слишком высоко парил этот воздушный корабль, медленно подвигавшийся вдоль нашего фронта…
После обеда опять шли вперед по той же пыльной и вьющейся среди полей дороге и вдруг случилось событие, само по себе прошедшее почти незамеченым, но послужившее началом целого ряда крупных и значительных!
Мы все ждали того момента, когда от похода, так сказать, мирного, — переступим грань и начнется то, что капитан разумел под коротким словом «бой»; ждали и совсем не заметили вдруг развернувшихся в небе высоко, высоко и в стороне белых клубков рвущейся шрапнели.
Это были первые предвестники начинающегося боя. Цеппелин плавно и равнодушно уходил на юг, а белые клубки все чаще и чаще рвались в небе, но совсем в стороне и для нас были безопасны. Солдаты даже подшучивали над ними…
У поворота дороги на холме высился деревянный простой, — сажени в полторы, — крест… Дальше тянулся лес, слева раскинулось село, а за лесом, как потом оказалось, поле и деревня, в которой засел неприятель.
Проходя мимо креста, так странно и неожиданно воздвигнутого в поле, мы почти не замечали его, но несколькими часами позже, когда за лесом заревели пушки и пашня превратилась в поле битвы, этот крест высился над всем, как бы благословляя умирающих и внушая бодрость уцелевшим.
За возвышенностью, в деревне, где расположился неприятель, было тихо… Затихло все и у нас, как перед грозой… Жаркий был день, млела природа, жужжали комары…
И вдруг твердо, громко и решительно грянули восемь выстрелов нашей батареи, загудели и завыли в воздухе удаляющиеся снаряды и методично, через ровные промежутки времени, разорвались где-то далеко глухими ударами.
Сейчас же, словно в ответ, раздались далекие орудийные выстрелы и завыла отвратительным воем приближающаяся шрапнель. Несколько томительных секунд, и взрывая и разбрасывая землю в клубья черноватого дыма и пламени, с грохотом разорвались позади нашей батареи австрийские снаряды.
Опять в ответ восемь вспышек пламени и восемь выстрелов. Опять восемь клубочков белого дыма и восемь ответных снарядов…
Страшный разговор при помощи стали и пороха!..
В эти минуты страху не было вовсе: мы с восхищением наблюдали результаты меткой и спокойной стрельбы нашей артиллерии и, когда из-за возвышенности потянулся дымок загоревшейся от наших выстрелов деревни и с заглушенным расстоянием грохотом взорвались разбитые снарядами австрийские зарядные ящики, вспыхнувшее в батарее «ура» пробежало по цепи и зашумел лес от единодушного и могучего крика восторга.