Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
Взметывались столбы пыли и комков земли, вздрагивали и разлетались в щепки толстые старые бревна, а три мельницы все продолжали стоять, бесстрастные, среди открытого поля, равнодушно махая своими черными, иззубренными осколками снарядов, крыльями.
Теперь бой уже окончился… Справа и впереди пылали громадными яркими кострами спаленные артиллерийским огнем, деревни, при тусклом, багровом, зловещем отблеске пожаров по полю ползли сливающиеся в одну черную массу колонны пехоты, на фоне волнующегося моря огня скакали черные фигурки кавалеристов и мчалась,
Мы проезжали по полю втроем верхами, исполняя поручение начальника отряда осмотреть местность на левом фланге нашего расположения.
Лошади медленно ступали по промерзшей, твердой и гладкой, как паркет, дороге, осторожно обходя вырытые гранатами ямы и валяющиеся около канав трупы павших лошадей…
После исключительных переживаний догорающего дня, после ужаса отчаянных атак, стремительных кавалерийских набегов, двенадцатичасового рева орудий, хладнокровно громивших занятые австрийцами деревни, разносивших в куски и рвавших в клочья все, что попадало в стальной веер их губительных гранат и шрапнели, рассыпающейся металлическим дождем сотен пуль и осколков, теперь в холодных сумерках спускающейся ночи, в безмолвии полей, еще теплых от дымящейся человеческой крови, еще пахнущих пороховым дымом, мы ехали молча, уединившиеся каждый с самим собой.
Каждый думал, вероятно, о том же самом — о смерти, так близко стоявшей сегодня за спиной, о смерти, которая сегодня пройдя мимо, быть может, завтра коснется холодной рукой сердца и оно перестанет биться, как перестали биться сегодня сотни наших и вражеских сердец…
Позади нас ехал казак Никифор Патока, здоровенный чубастый парень, с лицом изрытым оспой настолько, что в сотне товарищи уверяли, что это «по ем австриец картечью палил».
Патока первый нарушил молчание:
— Ваше благородие, мельницы, кажись, не осматривали… надобно бы заглянуть…
Мы свернули с дороги прямо в поле к трем одиноким, размахивающих крыльями мельницам.
По мере того, как наш маленький отряд приближался к ним, уверенность в том, что все три черные башни покинуты, росла в нас: не было заметно ни одного огонька в окнах, тяжелые двери были наглухо закрыты, и мы уже начали раскаиваться, что свернули напрасно с дороги.
Наш спутник даже предложил, не задерживаясь понапрасну, продолжать свой путь, однако Патока настаивал, и мы согласились осмотреть мельницы.
Подъехав к крайней, мы спешились и приблизились к темным дверям, тяжелым и запертым снаружи железными болтами.
Сомнения быть не могло: запертая снаружи мельница не могла быть обитаемой… Тоже самое оказалось и с другой: она тоже была покинута людьми и продолжала махать — своими крыльями, никем не управляемая и никому не нужная…
— Теперича только третья и осталась! — сказал Патока, уже начинавший конфузиться за свою излишнюю подозрительность.
Третья дверь, к которой мы приблизились, когда уже совсем потемнело небо и черный фасад мельницы озарялся лишь дрожащими бликами далекого пожара, была такой же, как и две первые, только тяжелый железный болт не был заложен, а стоял тут же прислоненный к стене.
Мы не сказали друг другу ни слова, но все поняли, что значили эта незапертая дверь и этот, аккуратно стоящий у фундамента, болт…
Патока потрогал зачем-то пальцем скважину двери, попробовал заглянуть в нее, но, разогнувшись, покачал безнадежно головой:
— Темно, ваше б-дие, — шепотом произнес он.
И все мы, словно повинуясь чьему-то приказанию затаив дыхание прильнули ушами к холодным, влажным доскам двери…
Тишина была мертвая… Я ясно слышал, как тикали часы в моем кармане, и уже хотел отойти, как изнутри, сквозь толстую дверь мельницы, до меня долетел один только далекий, заглушенный звук…
Этим звуком была дробь электрического звонка, скрытого где-то очень далеко и к тому же еще, вероятно, зажатого ладонью руки человека… Он протрещал не более трех-четырех секунд, но этого было достаточно, чтобы мы все ясно его услышали…
— Никак телефон, ваше благородие, — широко открыл глаза Патока.
— Да, кажется, телефон…
Мы еще раз обошли мельницу кругом… Ни других входов, ни телефонного провода не оказалось, и все трое мы снова стояли перед той же толстой и низкой дверцей…
— Придется ломать, ваше благородие? — спросил Патока.
Мы попробовали засунуть конец штыка в скважину двери и отворить ее, но она не подавалась.
— Ломай, Патока!.. — скомандовал мой спутник.
Патока тотчас же притащил большой камень и нанес несколько мощных ударов в дверь.
Доски как будто немного разошлись, но не сдавали.
— Надобно всем навалиться. — посоветовал казак…
Мы «нажали»… Всей тяжестью тел мы все трое обрушились сразу на дверь, и она рухнула, поднимая облако мучной пыли и увлекая за собою Патоку.
— Леший, черт!.. — отряхивался через минуту весь белый от муки… — идемте, ваше благородие.
Мы осторожно вступили в какое-то темное и сырое помещение… Ноги тонули в мягкой мучной пыли, сверху тоже сыпалась мука, набиваясь в нос и рот, а сквозь отверстие сорванной двери, багровое зарево далекого пожара дрожало на посеревших от пыли бревнах стен…
Мы снова прислушались… Теперь мешали и скрип и скрежетание жерновов, но все же мы уловили звук осторожных шагов по скрипучему полу… Кто-то шел наверху, пробираясь или к лестнице, или к окну, выходящему в поле.
Эта мысль озарила меня мгновенно: «ведь, окно, выходящее в поле, совсем близко от крыльев мельницы, при известной ловкости можно при помощи вертящихся крыльев спуститься на землю… и бежать».
— Скорее, скорее, Патока… наверх к колесу… — закричал я, бросаясь к лестнице…
— Петр Иванович… в поле, скорее… он убежит через окно!..
Но тот уже выскочил за дверь и бежал к лошади… Он промелькнул и исчез во мраке…
Патока бежал тоже к крутой лестнице, мы оба карабкались по ней, хватаясь за ступени, как слепые, в темноте, ощупывая стены руками…