Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
Между тем, шум мельницы делался все явственнее… Теперь уже отчетливо слышался скрип и тяжкие вздохи мельничных колес и однообразное клокотанье воды бегущей сквозь плотину.
За поворотом реки, показалась, наконец, сама мельница, темная и таинственная, крутящая своими колесами в белом пенистом потоке реки.
Она словно висела, над этим потоком, разбивающимся об ее сваи, поросшие длинной зеленой бахромой, она словно отделилась от земли и, вертя своим черным колесом, плыла вверх по реке, но стремительное течение удерживало ее на прежнем месте…
С одной
Пост был расположен на берегу под прикрытием мельничного здания и, когда мы подошли, часовой стоял у самой воды, прижавшись спиной к серым, мокрым балкам стены.
— Ну, что!.. — окликнул его Сормин, — все благополучно?..
Часовой молчал…
Мы приблизились и ефрейтор еще раз окликнул неподвижного, темневшего на фоне стены, солдата…
— Так точно!.. — ответил на этот раз, слабый дрожащий голос, казалось, голос человека или тяжело раненого или чем-то потрясенного.
— Что с тобой? — спросили мы подходя, — может быть болен ты или ранен…
— Не-ет… пролепетал он, — страшно очень… спаси Господи, как страшно…
Мы недоумевали.
— Чего же страшного? — спросил Сормин.
— Вона… глянь-ка… — кивнул часовой по направлению реки и тотчас же отвел глаза…
Сперва я ничего не заметил, но, приблизившись к воде и всмотревшись в темноту ее поверхности, мы все различили какой-то продолговатый, черный предмет, приставший к берегу и неподвижный…
Надо было присмотреться к его очертаниям так пристально, как мог присмотреться за четыре часа своего дежурства часовой, чтобы различить, что это было человеческое тело… На покойнике был изорванный австрийский мундир и даже виднелся пристегнутый штык и ранец…
Очевидно он был сброшен в реку русскими штыками, загнан в воду и упал в холодную могилу, быть может еще живой, истекающий кровью…
Мы в ужасе отступили назад…
Сормин снял шапку и перекрестился…
— Надо часового переместить, — распорядился мой спутник, — Сормин, толкни его штыком — пусть плывет…
Ефрейтор опасливо подошел к берегу и оттолкнул штыком от песка труп, но сколько он после ни старался заставить его выплыть на средину реки, утопленник, словно вцепившись в корни прибрежных кустов мертвыми пальцами, не выпускал их из рук и не отплывал…
— Оставь его! — с ужасом остановили, наконец, мы Сормина, — надо просто переставить часового…
— Не-ет… — застонал солдат. — Никак не-ет… не один он тут… много их…
Мы всмотрелись в белую, пенистую поверхность реки, набегающей на колесо…
В жемчужной кипящей полосе и выше по отсвечивающей сталью от лунного света поверхности реки плыли медленно десятки таких же черных предметов…
То ныряя, то снова выплывая, выглядывая из-под воды своими бескровными лицами и остекленевшими ужасными глазами, плыли вниз по течению побежденные австрийские солдаты…
Крутясь и наталкиваясь друг на друга, они словно спешили к черному крутящемуся колесу, перебрасывались через него и исчезали с глухим шумом в глубине реки…
Они плыли искать свои могилы!..
Мы все четверо, потрясенные и взволнованные ужасом только что увиденного, стояли на берегу, следя за этой мрачной процессией.
Они проходили перед нами, наши побежденные враги, в своем последнем шествии. Безмолвные и потрясенные мы долго стояли у самой воды, не имея сил оторвать глаз от плывущих трупов…
И после, когда мы вернулись на бивуак, даже после того, как нас развлекли рассказом об удачно захваченном в эту ночь австрийском авиаторе, вероятно, том самом, кепи которого мы нашли в чаще кустов, когда я примостился в углу палатки на сырой шинели, решив, во что бы то ни стало, вздремнуть хоть часа два, мне долго мерещились плывущие при лунном свете вниз по реке, к колесу водяной мельницы мертвые австрийцы, их искаженные бескровные лица и колышущиеся вокруг голов волосы…
Прекрасная смерть
Уже больше трех часов гудели батареи.
Черные, молчаливые и суровые пушки вдруг заговорили и со страшной злобой выплевывали, вместе с пламенем и дымом, ревущий поток стали… Где-то, далеко на скате зеленой горы, с едва слышным нам грохотом, рвались шрапнельные стаканы, над головами медленно сползавших вниз колонн австрийцев…
Эти колонны пехоты, казались нам длинными черными червями, сползавшими, извиваясь, по зеленому фону…
Скоро заговорили австрийские пушки…
Стреляли они откуда-то из-за возвышенности, орудий их не было видно, и только сыпались на поле разрывающиеся и воющие в воздухе снаряды…
Скоро увели куда-то в сторону, в лес, лошадей и передки, вспыхнул, как факел, случайно загоревшийся от снаряда стог сена и учащенно загрохотали наши пушки, отвечая на дождь шрапнели австрийцев.
Лежа в цепи вместе с ротой, прикрывавшей артиллерию, я увидел сразу эту громоздкую, неуклюжую фигуру на здоровенном «битюге», мчавшуюся отчаянным галопом, под дождем свинца к орудиям.
Когда он поравнялся с крайней пушкой, над ней вдруг взвился высокий столб белого дыма с пламенем и с оглушительным треском и грохотом взметнулось в сторону одно зелено-серое колесо, в шуме взрыва потонули одинокие вскрики и стоны изувеченной прислуги и только, когда дым рассеялся, я с ужасом увидел то, что осталось на месте пушек и передка; в яме свежеразвороченной земли валялись обожженные куски досок и колес и несколько фигур в серой, залитой кровью одежде. Но это было впечатление одной минуты, внимание тотчас же было отвлечено одинокой толстой фигурой всадника, теперь как-то странно сидящего около еще судорожно бившейся лошади… Толстый человек в серой солдатской рубахе с узенькими, серебряными погонами, — доктор Д., врач артиллерийской бригады каким-то чудом уцелел, разбилось только вдребезги его пенснэ, и, ошеломленный ударом, весь обрызганный кровью и песком, он сидел, как бы задумавшись над тем, что предпринять…