Лихая година
Шрифт:
Бабушка смотрела на церковь с безразличием недужной и мирно стонала. А мать даже встала от беспокойного любопытства.
— Я так уж привыкла ко всякой невзгоде, тётушка Паруша, — сказала она с дрожью в голосе, — что после пожара каждый день жду какой-нибудь беды.
На паперть вышел поп вместе с сотским и с каким-то усатым человеком в белой куртке и со шнуром на груди. Они по–хозяйски властно прошли к толпе у стены церкви и утонули в ней, а толпа сдвинулась тоже и стала прислушиваться. Должно быть, поп чем-то ошеломил людей и вызвал смятение: толпа заворошилась,
Поп в шляпе важно вышел из толпы вместе с человеком в белой курточке и сотским, а за ними хлынула вся толпа. Из открытых ворот ограды поп, с длинной тростью в руке, величаво пошагал в нашу сторону, а рядом с ним, как телохранители, по–солдатски браво, с угрожающей уверенностью шёл и длинноногий сотский Гришка Шустов, кривоногий староста и усатый человек в белом картузе с блестящей бляхой на околыше. Это был урядник из волости, которого я видел на другой день после пожара: он допрашивал мать и кое–кого из мужиков и парней и добивался, кто совершил поджог. За ними тянулась длинная толпа мужиков и баб и, спотыкаясь, отставая, торопились, опираясь на костыли, старики и старухи. Но позади люди отставали и расходились в разные стороны.
Я чувствовал, что на нас, как грозная туча, надвигается какая-то тяжёлая беда, и у меня похолодело внутри и больно забилось сердце. Мать, бледная, помертвевшая, стояла неподвижно и смотрела на толпу во главе с попом и урядником застывшими глазами. Дедушка с бабушкой сидели, одряхлевшие, с тупой покорностью ждали обвала на них зтой страшной толпы. А Паруша медленно поднялась с завалины, опираясь на палку, и даже шагнула навстречу этому грозному шествию. Лицо её окаменело в суровой готовности встретить попа с полицией и людей, с которыми она вместе прожила всю свою жизнь в мире и согласии.
С кроткой улыбочкой доброго пастыря поп снял шляпу и поклонился.
— Мир вам в беседе, Фома Селивёрстыч! Я и православные прихожане пришли к тебе с гневом и строгим взыском за тяжёлое оскорбление нашей святыни — храма божия. Вы, раскольники, в своей слепой вражде к православию готовы на всякие мерзости, чтобы осквернить наш дом молитвы. И внук твой, грамотей, по наущению употребил во зло свою грамоту и написал на храме похабные, святотатственные слова.
Паруша ударила палкой о землю и неслыханно строптивым голосом крикнула:
— Врёшь, поп! Поклёп наводишь на парнишку: у него и рука не поднимется на дурное дело. Ни одна совестливая душа в селе не упрекнёт его в злом озорстве.
Старухи и молодые бабы, которым я писал письма к сыновьям и мужьям, наперебой закликали — одни робко, другие пылко:
— Не он это… Да рази такой паренёк на это пойдёт?.. Зря ты, батюшка, на него наговариваешь… Мы про него ничего плохого не слыхали и не знаем…
Добрые морщинки на лице попа от глаз к вискам шевелились от кроткой улыбки.
— Мне самому горестно обижать ребёнка, и я не решился бы тронуть и волосок на его головке. Но не по своей воле пришёл сюда: свидетели
Я, надрываясь от отчаяния, крикнул визгливо:
— Это не я!.. Я и к церкви-то боюсь подходить. Наврали на меня… Я знаю, кто наврал, — Шустёнок наврал…
Мать бросилась к попу и, задыхаясь от ужаса, странно тихим, но неотразимо гневным голосом сказала:
— И как тебе не стыдно и не совестно, батюшка, моего парнишку губить? Что он тебе плохого сделал?
И вся напряглась в отчаянном порыве к толпе.
— Люди добрые, соседушки, не дайте в обиду нас, беззащитных! Спасите Федю-то моего от злых наветов!
И опять и бабы, и старухи, и кое-кто из мужиков закричали:
— Ив жизнь не поверим, что это он… От него и чёрного слова не слыхать, не то ли что озорство какое.., Лучше его никто письма от сердца не напишет…
Но в ответ им в разных местах раздражённо оралм:
— Такие-то письмописцы и горазды на всякие пакости. Кулугуры на всё готовы… Гонят их, а они по злобе и церковь подожгут…
Я услышал скрипучий визг Максима Сусина:
— Этот грамотей чужих жён с любовниками сводит. Тоже письма им пишет да почтальоном бегает…
Бабушка тряслась от рыданий и не могла выговорить слова, а дед стоял, и лицо его искажалось от плачущей улыбки.
Паруша наступала на попа:
— Ну, так кто же у тебя, отец Иван, свидетели-то? Укажи их, где они?
Урядник дёрнул себя за усы и строго оборвал её:
— Это не твоё дело, бабка. Мы это всё расследуем.
Паруша, не обращая на него внимания, гневным басом обличала попа:
— Не греши, дурной пастырь! Ты злодейское дело задумал — натравить на нас народ… погром устроить.. , Ты и меня уж один раз под замком держал. А сколь раз ты наветы на людей возводил? Все это знают. А сейчас парнишку в жертву приносишь. Не потерпит этого господь! Правду лжой не убьёшь. Казниться будешь.
Урядник поправил картуз на голове, натянул красный шнур и скомандовал:
— Ну, хватит болты болтать! Мальчишку я арестую и произведу дознание! Водвори порядок, сотский!
Он шагнул ко мне и схватил меня за руку, и рука показалась мне такой убийственной, что я рванулся от него и пронзительно закричал. Мать тоже закричала надрывно, защищая меня от урядника. Но её отбросил от меня Гришка Шустов так сильно, что она упала на землю.
Паруша подняла палку и властно накинулась на него.
— Ты что это, дурак, делаешь? Как ты посмел, пёс, руку поднять на бабёнку?
Гришка трусливо, но нахально ссадил её:
— Ты, тётка Паруша, не мешайся! Это дело сурьёзное.
— То-то сурьёзное… Я тебя, кобеля, давно знаю: ты и Наталью добил, и Петрушу Стоднева доконал, и совесть за копейку продаёшь… Этому отступнику–супостату ты как раз под стать…
Поп с прежним горестным смирением обратился к толпе:
— Вот вы сами видите, православные, какая злоба у этих людей. Старушке надо бы о грехах думать, а она, как волчица, бросается. Не на добро они и детей наставляют. Ванятка! —позвал он Шустёнка. —Иди-ка сюда!