Лихая година
Шрифт:
— Может, и нарочно… Поп-то злой на поморцев… Он гонит их… и даже бабушку Парушу в жигулёвку сажал… А нас и Максим Сусин сжёг по злости… Они чего хошь наговорят…
— Ого, вот как ты заговорил! —обрадовался урядник и хищно нацелился на меня пьяными глазами. — Ты, оказывается, не такой вахлак и олух, как другие деревенские дураки. На ватагах был, по стороне шлялся с матерью, знаю. Другой бы на твоём месте не додумался до таких разговоров. Кто же, кроме тебя, смог на такое святотатство пойти? Ну, после этого тебе только один шаг сделать — рассказать, какой негодяй из
Меня вдруг охватило такое безнадёжное отчаяние, что я закорчился от рыданий и взвизгнул:
— Не я это… Не писал я… Нечего мне говорить…
За окном, должно быть, собралась толпа мужиков и баб: там шумели голоса, возмущённо вскрикивали женщины. Среди общего гула я слышал гневный голос Якова, рыдающие вскрики женщин. Но ни раздора, ни драки не было. Кто-то подошёл близко к окну, ударил кулаком в раму и требовательно крикнул:
— Эй ты, урядник! Парнишку-то не терзай!.. Такого закона нет, чтобы детей калечить…
Урядник бросился к окну и погрозил кулаком, потом широкими шагами подошёл к двери, распахнул её и рявкнул:
— Сотский! Гони от избы всех дураков! Дежурить надо, а не сидеть под навесом.
В этот момент на пороге с робкой стариковской улыбкой появился дедушка.
— Чего тебе тут надо, борода? — зарычал на него урядник. — Вон! Душу выну!
Дедушка плаксиво улыбался и мял дрожащими руками картуз.
— Господин урядник… парнишка-то — внучек мой.. Отпусти его, христа ради… Напраслина на него…
Урядник всхрапнул и ударил деда кулаком по седой голове. Дед исчез за косяком дзери, а урядник ещё раз ударил его сапогом и захлопнул дверь. Толстый его нос раздувался от бешенства, а угрюмо–пьяные глаза выпирали из век. Рыжий солдатский ёршик шевелился, как шерсть злой собаки на загривке, и я, замирая, ждал, что это чудовище сейчас обрушит на меня крепко сжатый кулак. Широкими шагами он подошёл к столу и оглушительно брякнул этим своим убийственным кулаком по столешнице. Пузырёк с чернилами подпрыгнул, перевернулся, и чернила жирными кляксами обрызгали бумагу.
— Ну? Долго ты меня, гадёнок, за нос водить будешь? Я возиться с тобой не хочу. Признавайся!
— Я ничего не знаю… — заплакал я, прикованный его криком. —За что дедушку побил?..
Что произошло дальше — я ничего не помню. Осталось в памяти только ошеломительное ощущение обвала, и этот обвал расколол мне голову.
Очнулся я на полу, словно проснулся от страшного кошмара. Во рту была какая-то солёная слизь. Я понял, что урядник оглушил меня кулаком и разбил мне нос и губы. Я лежал так же в полузабытьи, без движения, как когда-то в избе, после того как меня раздавила телега.
Откуда-то издалека доносились бунтующие крики толпы, рыдающие взвизги женщин и чьё-то бешеное гавканье. Я с мучительным усилием поднял голову и со стоном опять уронил её на пол. Урядника в избе не было, и я догадался, что это он лаял на улице, — должно быть, разгонял толпу вместе с сотским.
Я поднялся на ноги и, пошатываясь, пошёл к двери. Бессознательно распахнул её и перешагнул высокий порог. В сенях тоже никого не было.
— Скорей!.. Скорей бежим!.. Через задний двор бежим… На гумно!.. Тебя сейчас этот чёрт не хватится: его народ взял в работу… Весь наш порядок собрался — за грудки его хватают, из-за тебя всё… Здорово ты орал, когда он колошматил тебя… Ну, народ и взбунтовался: не моги парнишку бить! От твоего, говорят, кулака и лошадь упадёт… Грозят ему, что барин Ермолаев сейчас приедет. К нему тётка Настя побежала.
Он торопливо выволок меня на усадьбу старосты и потащил в густые заросли черёмухи. Эти заросли непрерывно тянулись по усадьбам вдоль задних дворов. Мы ныряли в эти заросли, прятались в них, отдыхая, потому что я не мог бежать быстро, — должно быть, сильно избитый урядником, а может быть, и раздавленный его сапогами. Меня тошнило, и сильно кружилась голова.
Когда мы останавливались отдохнуть в кустах, Иванка глядел на меня с болью в лице.
— Ну и помолотил он тебя, сволочь окаянная! Весь в кровище… Зубы-то не выбил?.. О, вот так коленкор! Рубашка-то у тебя на спине вся в крови. Это что такое? Значит, он и нагайкой тебя порол? Ну, теперь, брат, Шустёнок и света не взвидит, а Гришке в селе — не житьё. Как пить дать, ему печёнки отобьют. Это поп с ним да с кривым Максимом подстроили, чтобы всех поморцев в церковь загнать да и не бунтовали чтобы. Слышишь, как народ бушует?
Только сейчас я услышал многолюдный гул, словно там происходила свалка. Через кусты мы добрались до усадьбы Паруши, свернули на узенькую межу и, сгорбившись, побежали к гумнам.
XLII
Мне недолго пришлось скрываться на гумне, под омётом прошлогодней соломы. Прибежал Кузярь и ещё издали победоносно закричал:
— Эй, Федяк! Вылезай—пойдём в село! Приехал горбатенький барин Ермолаев. Урядника прямо на месте пригвоздил. Велел тебя разыскать и к нему привести. «Я хочу, — говорит, — сам осмотреть его» — это тебя-то. Не бойся, брат: так и явись ему во всей красе. А на улице — ой–ой–ой! — народищу тьма. Сдавили урядника-то с сотским и — за грудки его… Осатанели все, а бабы словно с цепи сорвались. Он и так и этак — огрызается, как барбос, а ему и ходу нет: увяз, как в тине. А Гришку совсем замордовали: хоть и дылда, а серый стал и мычит, как поротый. Ежели бы не прискакал горбатенький мировой, уряднику с Гришкой не сдобровать бы…
Всё это торопливо, захлёбываясь, успел рассказать Кузярь в те короткие минуты, когда я выползал из гнилой норы под омётом. Он подхватил меня подмышку и помог встать на ноги. Я весь покрыт был перегнившим сором, а в волосы набилась всякая дрянь. Он хотел сбить ладонями этот сор со спины, но жгучая боль пронизала меня насквозь. Я заорал и упал на колени. Кузярь испугался и отскочил в сторону. Он смотрел на меня растерянно, с мучительной гримасой.
— Аль больно? Рубашка-то и сейчас мокрая.