Лихие гости

Щукин Михаил Николаевич

— Ой, как мило! Захар Евграфович! Ну, вы просто душка! Я как раз сегодня пирожки испекла. Сейчас будем чай пить!

— Я прошу извинить, что так внезапно, без приглашения; мне, право, неловко…

Но Нина Дмитриевна даже не дослушала, подбежала, быстро начала расстегивать проворными ручками пуговицы ватной куртки и при этом, не умолкая, говорила:

— Знать ничего не желаю, извинений глупых не принимаю, будем пить чай и пробовать наливку. Я в сентябре еще купила на базаре облепиху — чудная, совершенно чудная ягода. К стыду своему, никогда о ней не слышала, мы же в первый раз в Сибирь приехали. Проходите, проходите, Захар Евграфович, я мигом. Дорогой, а ты что стоишь? Приглашай гостя…

Благодушно

улыбаясь, Окороков положил скрипку со смычком на столик и повел гостя в зал. Усадил в удобное кресло, сам расположился напротив. Одет он был по-домашнему — в просторные штаны и белую накрахмаленную рубаху с широким отложным воротником, в разъеме которого виден был на крепкой груди маленький серебряный крестик на простой суровой нитке. Лежал крестик на широком продольном шраме, который тянулся, похоже, через всю грудь.

— Я извиниться хотел, что уехал…

— Да не стоит, Захар Евграфович. Формальности соблюдены, законы не нарушены, теперь будем писать бумаги. Я благодарен, что вы зашли, у меня к вам вопрос имеется. Скажите, сколько лет вы покровительствуете сиропитательному приюту?

— Да пару лет, не больше. А почему это вас так интересует?

— Опять же формальность. Надо будет указать причину, по которой состоялся вызов французов. Вы, к слову сказать, каким образом их нашли?

— Я их не искал. Дело в том, что приютом занимается моя сестра, Ксения Евграфовна, она там и главная распорядительница, и мамка, и хозяйка, а я только выделяю средства. Вот она и пожелала, чтобы девочки изучали французский язык и чтобы непременно в совершенстве. А раз в совершенстве — значит, нужны настоящие французы. Я в эти дела даже не вмешиваюсь. А когда был в Москве, мне порекомендовали человека, господин Прилепин, если мне память не изменяет, Павел Петрович, он частным образом занимается подбором иностранных учителей. Он их и рекомендовал. Вот, собственно, и вся история. Адрес господина Прилепина я вам могу сообщить, если нужно.

— Хорошо, хорошо, Захар Евграфович. Больше у меня к вам вопросов не имеется. Давайте наливку пробовать и пироги есть.

Нина Дмитриевна между тем накрыла стол и принялась угощать наливкой и пирогами. Мило щебетала обо всем на свете и не давала мужчинам возможности даже перекинуться парой фраз.

Закончился неожиданный для Захара Евграфовича ужин столь же неожиданным музицированием четы Окороковых, которые сыграли для гостя печальную, берущую за душу мелодию. Слышал ее Захар Евграфович впервые, кто автор — не знал, а спросить — постеснялся. Мелодия, казалось, вынимала душу из бренного тела, выносила ее из бревенчатых стен и уводила в неведомое, где не имелось житейских забот, неотложных дел и где можно было жить одним лишь чувством, печалясь светлой печалью и ни о чем не жалея. Редко, очень редко испытывал такие минуты Захар Евграфович, всегда закрученный в крутую воронку обыденности и вынужденный просчитывать каждый свой шаг, чтобы не оступиться. Он загрустил, утратил свою обычную настороженность и рассеянно слушал Окорокова, который вышел его провожать. Окороков же, за которым колобком катилась лохматая собачонка, рассуждал:

— На новом месте, Захар Евграфович, всегда непросто входить в правильное течение службы, время требуется, чтобы оглядеться и ознакомиться. Хлопот у меня — море необъятное. Как в одном служебном циркуляре витиевато сказано, я не только должен преследовать воров, разбойников, военных дезертиров и вообще беглых, но еще и утихомиривать ослушных, проверять состояние дорог, строительства и даже выгребных ям. А также вразумлять сельских обывателей насчет их обязанностей и польз и поощрять их к трудолюбию, указывая на выгоды распространения и усовершенствования земледелия, рукоделий и торговой промышленности, особливо

же сохранения добрых нравов и порядка. Ну, если с добрыми нравами и порядком все ясно, то рукоделие, особливо же торговая промышленность, для меня пока штука не совсем понятная. Во всей округе кроме приисков, пожалуй, ничего и нет. Вот я и хочу вас попросить: не будете возражать, если иной раз за советом к вам обращусь?

Захар Евграфович, совершенно внезапно, при последних словах Окорокова насторожился. Его грустное, бездумное настроение словно выдуло порывом ветра — следа не осталось. Поглядывал сбоку на исправника, слушал, стараясь не пропустить ни одного слова. Окороков между тем продолжал:

— Нравы здесь, в Сибири, особенные, а при моем чине без знания особенностей местного населения обязанности свои исправлять весьма затруднительно. Опять же — рукоделие и торговая промышленность…

— А как с преследованием воров и разбойников?

— В этом направлении значительно легче. Эта публика, Захар Евграфович, везде одинакова, хоть в первопрестольной, хоть в Белоярском уезде. Да и опыт имеется. А вам не доводилось, Захар Евграфович, о таком человеке слышать — некто Цезарь Белозеров? Не доводилось?

Захар Евграфович даже с шага сбился от неожиданности. Но тут же выправился и ответил спокойно:

— Нет, не слышал. А чем этот Цезарь знаменит в вашем сенате?

— В том-то и дело, что в нашем сенате о нем почти неизвестно. Имейте в виду на будущее, Захар Евграфович, вдруг где промелькнет. Имя у него звучное, хотя, вполне возможно, и фальшивое… Впрочем, заговорил я вас, простите. Давайте прощаться.

Они попрощались; лохматая собачонка, молчавшая до этого времени, визгливо облаяла Захара Евграфовича, а он, уходя быстрым шагом, никак не мог избавиться от ощущения, что Окороков, прищурившись, смотрит ему в спину, словно прицеливается.

11

Доводилось ли ему слышать о Цезаре Белозерове?

Доводилось…

Ворочаясь этой ночью без сна, он не вспоминал прошлое, а заново переживал горькое время и от бессильной злобы, сам того не замечая, рвал на лоскуты простыню и крутился винтом на своей широкой постели. Сверху, из полутьмы, на него печально смотрели диковинные птицы с пышными разноцветными хвостами.

Намучившись и понимая, что уснуть ему сейчас все равно не удастся, Захар Евграфович поднялся, подошел к окну, которое выходило во двор, и увидел, что на улице снова идет снег — крупными, лохматыми хлопьями. Двор лежал белым и ровным, словно накрытый одним огромным полотном.

Белый цвет…

Тогда пышно распускалась черемуха, усыпала землю белыми лепестками…

И запах от нее, цветущей, стоял на тихой улочке губернского города такой густой и дурманящий, что его не смогла перешибить даже пыль, поднимавшаяся завесой следом за коляской, в которой приехал Захар Евграфович, выбравшись наконец-то из Белоярска, где забот и хлопот у него был полон рот. Кучер вытащил из коляски дорожные чемоданы; Захар Евграфович принялся отряхивать свой сюртук, но тут выскочила из калитки Ксения, налетела, будто легкий вихрь, повисла на шее, обцеловала и потянула за руку во двор дома, где снимала квартиру. На ходу радостно вскрикивала:

— Захарушка, я так скучала по тебе, что даже плакала! Жду тебя, жду, а ты не едешь и не едешь! На днях письмо отписала, сердилась в нем, что меня забыл. Но ты это письмо не читай, ладно? Порви и выбрось! Ладно? Дай я тебя поцелую! А сюртук я тебе сама вычищу, как новый будет! Вот увидишь!

Стремительная, порывистая в движениях, окатывая его любовным взглядом сияющих карих глаз, Ксения была в эту минуту, после долгой разлуки, такой родной, такой близкой, что у Захара Евграфовича даже запершило в горле.