Лихие гости
Шрифт:
— Спать надо было меньше, сволочи! — ярился Егорка и едва не наскакивал на сторожей с кулаками.
— Ты нас не сволочи, — угрюмо оправдывались сторожа, — ферт отыскался! Вот сам бы тут посидел под таким страхом, поглядели бы на тебя… Ишь, какой храбрый, после драки…
Егорка плюнул и отступился, понимая, что, сколько ни кричи сейчас, хоть закричись, хоть в кровь расхлестни рожи недотепистым сторожам, все равно толку не будет и делу не поможешь. А дело складывалось худо. На подстылом снегу, еще с прошлого дня истоптанном многими конскими копытами, свежих утренних следов отыскать не удалось. Нашел, правда, Егорка несколько вмятин от подков, определил,
Будто на воздусях улетел Данила, оставив после себя ровным счетом пустое место. Так же бесследно исчез и его конь.
Егорка вернулся в деревню, нанял гонца и отправил его с черной вестью в Белоярск, к Луканину. А сам сел на крылечке у Митрофановны и, понурив голову, крепко задумался. Было о чем задуматься бедолаге: хозяйский наказ не выполнен, Данила пропал, и плакали теперь его паспорт с обещанными деньгами, плакала вся его новая жизнь, которая так радужно началась и так плачевно, похоже, скоро закончится. И вспомнилась ему, почему-то именно сейчас, «утка» — давняя каторжная забава, которую он испытал не единожды на собственной шкуре. Простая забава, немудреная, но очень уж жестокая: назначают кого-нибудь из новоприбывших «уткой», связывают ему руки за спиной, между ладоней засовывают свечу, поджигают ее и заставляют ползти на животе по грязному, заплеванному и загаженному на вершок полу, да не просто ползти, а таким манером, чтобы свеча не погасла. И, пока ползет, сердяга, елозя животом и лицом по нечистотам, довольные и веселые зрители назначают ему — кто награду, а кто наказание. Если дополз до означенного места и не погасла свеча — получишь что-нибудь из жратвы, а если потух слабенький огонек — быть битому по заднему месту оловянными ложками. Вспомнил Егорка, и ягодицы зачесались. Вскочил с крылечка, пробежался по ограде, из одного угла в другой, и снова плюхнулся на ступеньку. Понимал: делать что-то надо, не теряя времени. А что делать — не знал. И совета спросить не у кого.
За спиной, в избе, слышался все это время неутихающий, рвущий душу вой Анны. Убивалась она по Даниле, как по покойнику, будто уже оплакивала его.
И вдруг вой оборвался, как срезанный. Тихо стало в избе. Так тихо, что Егорка посидел-посидел еще на крыльце и поднялся, шагнул к двери, чтобы заглянуть в избу — чего там случилось? Но не успел дотянуться до ручки, как дверь распахнулась и через порог тяжело вышагнула Анна. Красные, зареванные глаза ее были сухими и светились решимостью. Придерживая рукой огрузлый живот, она осторожно, даже не глянув на Егорку, спустилась с низкого крыльца и, переваливаясь, пошла к воротам.
— Анна, ты куда? — Егорка кинулся за ней следом.
Она медленно обернулась и так на него презрительно посмотрела, столько было в ее взгляде яростного огня, что можно было от этого взгляда зажигать лучину. Егорку словно в грудь толкнули, и он медленно попятился к крыльцу.
Анна же, не закрыв за собой калитку, выбралась на улицу. Темная шаль помаячила над забором, то поднимаясь, то опускаясь, и исчезла.
Шла Анна с большим трудом, стараясь не оступиться, чтобы не тревожить свое большое тело, в котором было теперь две жизни, и новая жизнь упрямо толкалась сейчас в бок, словно была недовольна и долгим, безутешным плачем, и тяжелой ходьбой.
Знакомый переулок, осиянный ярким,
Крутой поворот, и вот он, уже перед глазами — родной дом. Глухой серый заплот, тяжелая калитка. Анна дошла и привалилась плечом к широкому столбу, переводя дух. Растянула туго стянутую на горле шаль и задышала спокойней, ровнее. А когда отдышалась, привычно повернула кольцо калитки, и она перед ней плавно открылась, впуская в просторную ограду, по углам которой сидели на короткой привязи цепные кобели. Они не узнали бывшей хозяйки и зашлись в злобном, хриплом лае.
Анна добрела до крыльца, одолела семь высоких ступеней и толкнулась в двери родного дома, из которого убежала темной осенней ночью, когда вот так же надсадно и хрипло лаяли кобели, а она, пробираясь по огороду, хорошо слышала их и боялась лишь одного — только бы вдогонку не кинулись. Сейчас она цепных кобелей не боялась, она вообще ничего и никого не боялась, даже отца, который вскочил из-за стола, опрокинув чашку, едва лишь увидел ее на пороге.
Клочихины как раз обедали. Всей семьей сидели за столом, хлебали суп: Артемий Семеныч, Агафья Ивановна, Игнат и Никита.
Никто ни слова не произнес, только опрокинутая чашка катилась по полу и дребезжала.
Придерживаясь за косяк, скользя по нему обеими ладонями, Анна медленно и тяжело опустилась на колени, хрипло выговорила:
— Помогите… Данила пропал… Мне без него жизни нет…
Рука Артемия Семеныча сжалась в кулак. Агафья Ивановна откинулась к стене и сидела с открытым ртом. Игнат и Никита хмурились и отворачивали глаза.
Пользуясь общим замешательством, Анна торопливо пересказала все, что случилось сегодня утром на Барсучьей гриве, и еще раз хрипло выговорила, будто прорыдала:
— Помогите…
И поползла на коленях к столу, вытягивая перед собой вздрагивающие руки.
Не доползла.
Тяжелая, тягучая боль по-хозяйски обняла ее, разрывая крестец, и повалила набок. Страшный в своей безысходности нутряной крик, пронзая всем уши, раздался в избе и достигнул до самых дальних ее закутков. Первой опамятовалась Агафья Ивановна, закрыла рот, открыла и заголосила:
— Господи, она ж рожает! Игнат! Беги к Митрофановне! Скорей! Никита, тащи ее в горницу! Господи, где у меня полотенца?! Воду ставить!
В избе поднялась суматоха, и над ней, не прерываясь, летел нутряной крик Анны.
Артемий Семеныч ошалелым взглядом повел вокруг, встряхнул головой, раскидывая кудри, будто хотел избавиться от наваждения, и выбежал в сени, зацепился там за ведра и пустые чугуны, стоявшие на лавке, и они весело загремели по полу. Он распинал их, выскочил на крыльцо и долго стоял на верхней ступеньке, слушая несущийся из избы крик.
Прибежала запыхавшаяся, хромающая сразу на обе ноги Митрофановна, запнулась в калитке и растянулась на подтаявшем снегу. Кошелка с лекарскими инструментами и снадобьями отлетела в сторону. Артемий Семеныч обрел голос:
— Ты чего развалилась, корова старая?! Ноги не держат?! А ну вставай!
Махом слетел с высокого крыльца, вздернул сильной рукой старушонку, всучил ей оброненную кошелку, затащил в дом. И проделал это так скоро, что бедная Митрофановна даже ногами не успевала перебирать — по воздуху летела. Сам же Артемий Семеныч снова выбрался во двор, нарезал по нему, как добрый конь, с десяток кругов и, не успокоившись, схватил деревянную лопату, принялся раскидывать подтаявший сугроб у заплота.