Лихие гости
Шрифт:
— Лу-кань-ин… Милый Луканьин, я боюсь плакать от счастья… — она подняла на него чудные свои глаза, в которых действительно стояли слезы, и Захар Евграфович не удержался и быстро, крепко поцеловал ее.
Оркестр продолжал греметь, но гости, устав от танцев, снова потянулись к столам, и снова зазвучали тосты, попеременно то с одной, то с другой стороны; Киреев, глядя голодными глазами на стоявшую перед ним снедь, не успевал переводить и проклинал, наверное, в эти минуты свое ремесло — хоть и за столом, а не выпить и не закусить.
Нина Дмитриевна потребовала тишины и сказала вместо тоста целую прочувствованную
— Нина Дмитриевна, — смущенно попенял ей Захар Евграфович, — вы меня представили этаким херувимом, что, право, не знаю…
— Я ничего не представляла, — шалые глаза играли, губки вздрагивали, а на щеках полыхал ядреный яблочный румянец — во всей своей красе была в этот вечер супруга исправника, — я говорила истинную правду. И наше общество меня, как вы имели возможность заметить, полностью поддержало. Быть скромным — это ваше право, Захар Евграфович, а говорить истину — это право мое!
Спорить с ней было невозможно, и Захар Евграфович попытался увести разговор в сторону:
— А что же вашего супруга сегодня нет? В отъезде?
— Господин исправник, как известно, человек государственный. И в известность о своих делах меня редко ставит. Отбыл по служебной надобности — вот и весь сказ. Я даже хотела…
Но что хотела госпожа Окорокова, услышать Захар Евграфович не успел. Ее пригласил на тур вальса лейтенант Коллис, и она упорхнула с ним столь стремительно, словно ее сдуло неведомым вихрем.
Закончился торжественный ужин глубоко за полночь. Ксения и Луиза, донельзя уставшие, не дождались его завершения и ушли спать, Захар Евграфович, как хозяин, оставался до самого конца и, выйдя во двор, самолично провожал гостей, обнимался с Коллисом и его спутниками, выслушивал благодарственные слова от захмелевшего Ильи Васильевича Буранова, подсаживал дам в коляски, целуя им ручки, и, наконец, всех проводив, облегченно вздохнул, чувствуя, что безмерно приморился. Присел прямо на ступеньку перед домом, перевел дух.
Ночь была теплая, тихая. И слышались в тишине ясно и громко долгие, глухие хрусты, будто коленкор рвали — это на Талой зашевелился лед.
Даже уходить не хотелось. Было лишь одно желание — сидеть под светящимся небом, слушать тревожный голос реки, задремывать, прикрыв глаза, и ни о чем не думать.
Но долго пребывать в такой благости ему не дозволили.
Прибежал запыхавшийся сторож, растерянно доложил:
— Там Дедюхин, капитан который, в ворота ломится. Слышать, говорит, ничего не желаю — веди к хозяину. А сам трезвый…
— Запусти, — приказал Захар Евграфович.
Через ограду Иван Степанович семенил, видно было при лунном свете, мелкой трусцой, и это было столь странно при его обычной степенности, что Захар Евграфович поднялся со ступеньки и пошел ему навстречу.
— Что случилось?
— Не знаю, с чего начать, Захар Евграфович. Нам бы пройти куда, чтобы не на улице… Разговор секретный…
— Пойдем.
Но только они поднялись на крыльцо, как их остановил теперь
— Хозяин, прощенья просим, а тут еще…
— Черти ночью гостя посылают, — зарокотал знакомый голос исправника, который ни с каким иным спутать было невозможно, — покорнейше прошу прощенья за поздний визит. Разрешите на крыльцо взойти, Захар Евграфович?
— Поднимайтесь. Чем обязан?
— А это я вам обязательно доложу, если вы меня в кабинет пригласите и чаю предложите.
Дедюхин, чуть отступив в сторону, молчал, не вмешиваясь в их разговор, и только смущенно покашливал, словно у него першило в горле. Видно было, что смутило его появление исправника, и в данный момент он никак не мог решить, что ему делать: то ли уйти, то ли остаться и следовать за хозяином.
— Пойдем, пойдем с нами, голубчик, — радушно пригласил Окороков, — по всему видно, что без тебя наш разговор никак не обойдется.
Дедюхин взглянул на Захара Евграфовича, тот кивнул, и они втроем прошли в дом.
У дверей кабинета Окороков остановил Ивана Степановича и показал ему на кресло:
— Подожди здесь, мы тебя позовем.
Дедюхин снова посмотрел на хозяина, и тот снова кивнул, давая согласие, но в кабинете, куда они вошли вдвоем с Окороковым, не сдержался, выговорил:
— Вам не кажется, господин исправник, что вы ведете себя в моем доме не совсем прилично?
— Да какое там — кажется! По-хамски веду себя, Захар Евграфович. Самому до невозможности стыдно, а никуда не денешься — служба. Впрочем, к делу, Захар Евграфович, без предисловий и без церемоний. Вот, читайте.
Из кармана кителя он вытащил бумагу, расправил ее и осторожно положил на стол.
Бумага была под грифом губернского жандармского управления, и в ней просто, четко и ясно, без канцелярских витиеватостей говорилось о том, что купец первой гильдии Луканин Захар Евграфович обязан впредь выполнять все распоряжения белоярского исправника подполковника Окорокова и хранить тайну об этих распоряжениях, потому что расследуется дело особой государственной важности. В случае неисполнения грозили Захару Евграфовичу суровыми карами. Печать и подпись.
— Бумага сия, конечно, спорная, — пророкотал Окороков, — ее можно и в суде обжаловать, и газетным писакам обнародовать, да только я вам не советую. Во-первых, дело государственной важности, о котором написано, оно и в ваших интересах, касается Цезаря Белозерова. А во-вторых…
— Что во-вторых? — не сдержался Захар Евграфович.
— Да требуется от вас сущий пустячок, я его сначала тет-а-тет хотел с капитаном Дедюхиным решить, а не вышло, он к вам сразу побежал, да так прытко, что едва догнал. С завтрашнего дня четырех человек из команды «Основы» надо уволить, а на их место взять новых людей, которые придут наниматься. Вот и все. Да, забыл. Сам пароход и все грузы мои люди тихонько-незаметно должны будут осмотреть перед отплытием. И еще одна новость, правда, она уже частного порядка. Моя взбалмошная супруга отправляется вместе с экспедицией лейтенанта Коллиса, ну, тут вы сами виноваты. Не дали бы денег, не было бы общества и всех этих глупых капризов, с которыми, увы, я совладать не в силах — подкаблучник я, Захар Евграфович, несмотря на весь мой грозный вид.