Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
Поэтому не всем удавалось перенести свою избранницу через реку. Если не с первого, то с другого раза девушка падала сама и отрока валила в воду. Такой спешили на помощь, дольше и громче, чем кому-либо, кричали: «Слава!».
Молодец не возвращался уже к группе, бродил, опозоренный, на противоположном берегу и бродил там, пока не наступала ночь, и в ночь переплывал на другой берег реки и шел в свой дом незамеченным. Зато счастливых, тех, кому боги помогли перейти мостки в один и в другой конец незамочеными, приветствовали и радостно, и зычно, так, чтобы слышала об этой радости вся окрестность.
— Идите счастливчики — говорили провожая. — Спрашивайте разрешения у стариков и зовите на свадьбу!
— Да, всех позовите, берете не что-то там — слюб.
Провожали и тотчас возвращались к реке, через которую лежали три кладки, и на каждой кладке решалась чья-то судьба.
V
Все говорило: живи и радуйся, князь Тиверии. Народ твой отстоял себя в бою, пусть и потеснен, но, все же, остается на своих рубежах и не ослаб в силе, нет. Раз выстоял против такого супостата, как обры и тех, что шли бок о бок с ними, и, считай, крепкими и сильными. Да и семья не может не превозносить дух, не веселить сердце. Жена была и есть зрелая ягода в райском саду, дети растут, как грибы из-под дождя выходят. И какие дети. Боги светлые и боги ясные, только бы жить и благодарить вас за эту награду. Он так много хотел, беря слюб с Миловидой, а то, что дала его роду Миловида, превзошло даже его хотение. Шесть сыновей-соколов, шесть опор имеет для княжеского стола, кроме маленького Богданки и маленьких дочерей. Разве это шутки? Вот будет сила, так сила, вырастут шесть сотенных, затем — тысяцких. А Богданко… Князь — уже его первая и надежная опора. Разве с такой опорой можно унывать и чувствовать слабость в силе? Ей-богу, не следовало бы. А чувствует, видимо, себя таким. Неужели это смерть князя Добрита так поразила, правдивее, и трудности, в которой оказалась земля Троянова после смерти князя-предводителя? Право, что да. Больше нечем угнетать сердце, что камнем ложиться на плечи.
«А судьба Златы и Миланы? — вырывается другая мысль. — Это были терзания, не те, что точат силу, безлетье?»
Ой, кто говорит, что не те. И все же Злата из Милана разыскались уже. В тот же день, как в Черн вернулся, знал: в Томах они, вот-вот ромеи доставят их в родную землю. Солидов пообещали достаточно, можно быть уверенным: за такие солиды доставят живыми и здоровыми. Но, увы, и эта уверенность не радует. Что-то другое сосет в сердце и подтачивает силу.
Состарился уже, растратил ее в сечах и походах? Почему бы и нет, он в такой круговерти бывает чуть ли не ежедневно, а то, что ее завертели обры, и совсем надломило.
«Нужен покой. Больше всего нужен покой! Будет он — вернется к телу и сила, а вернется сила, все станет на круги своя. Право же, не время еще думать о рае. Да и не приходится идти туда сейчас. Что будет с Тиверией и — с народом Тиверии, когда меня не станет? Сыновья слишком юные, чтобы мог кто-то сесть на отчий стол. А еще есть все анты и вся земля Троянова. Кто о ней позаботится тогда? Острозор, Зборко? Если что-то случится со мной, больше, действительно, будет некому. Оба эти князя смотрят сейчас, что, правда, в освобожденные обрами степи. А это плохая примета: мало о Дунае заботятся. Острозор так и сказал, когда уезжали после тризны по князю Добриту с Волыни: „Теперь ты, княже Тиверии, единственная наша надежда на Дунае. Пока ты есть, до тех пор будет и уверенность: ни обры, ни ромеи не пойдут оттуда. Знают ибо, с кем будут иметь сечу“».
И обры, и ромеи знают, пожалуй, что есть у антов князь Волот. Но знают они и о том, что он слаб уже в силе, что дулебы не посадили еще, да и скоро ли посадят кого-то на место князя Добрита. А пока не посадят и не утвердятся в мысли, что посадили кого следует, не соберется всеантское вече и не назовет князя-предводителя — того из многих антских князей, который наиболее достойно заботился бы о покое на рубежах. Что если обры или ромеи воспользуются этим и захотят побить их, своих упрямых и неподатливых супостатов? Со стороны степи угроза испарилась, и, кажется, надежно. Зато вон как удвоилось она со стороны Дуная.
Ходит князь Волот из угла в угол по просторной клети Чернского терема и думу думает, временами останавливается, что-то выискивает и снова ходит. И слышит, затрубили в рога у восточных ворот, пока оделся и вышел — прискакали и гонцы.
— Радуйся, княже! — сказали. — Светлый день настал: дочери твои прибыли с чужкрая.
Откуда и сила взялась. Словно обновленным почувствовал себя, обновленным и помолодевшим. И до ворот дошел не по-стариковски быстро, и в воротах был не князь, а радующийся долгожданной встрече отец. Только тогда уже, как обнял дочерей и унял хоть как-то радость сердечную, передал Злату и Милану на руки жене своей и встал перед сановными ромеями.
— Спаси бог, добрый человек, — поклонился ему, — за милое сердцу дело. Проходи в терем мой и будь гостем желанным.
Благодарил и благодарил епарха, когда отправлялись в дом, слушал подробности спасения и снова благодарил, поселил гостя в верхней клети своего терема и заверил: здесь ему будет, словно у родной мамы — и мягко, и уютно, и вольготно. Если гость имеет время и желание, повезет его и в отчее жилище, на летние ловы на озерах и перевесищах.
Епарх только и делал, что улыбался и кивал, соглашаясь, головой. Однако до поры до времени. Услышав слово «охота», сделал предупреждающий знак и сказал:
— Нет, нет. Князь должен знать: обязанность епарха вынуждает меня быть в Томах. Отлучился только потому, что хотел повидаться с князем-соседом и собственноручно вручить ему дочерей. Отец их, надеюсь, приготовил то, что обещал за спасенных?
Такая бесцеремонность приглушили князю удовольствие, но все же он постарался не показать этого.
— Да, — поспешил подтвердить. — Все получишь, гость ласковый. Встретимся за обедом, побеседуем и об этом.
Уже тогда, как вышел от ромея и прикрыл дверь, поймал себя на дерзновенной мысли и решился: а почему бы и нет? Если епарх такой бесцеремонный с ним, беря за дочерей вон, сколько солидов, что он счел возможным самому прибыть и принять их, почему князь Волот должен церемониться? Сядут за стол, выпьют для веселья, возьмет и скажет: раз епарх принимает его за доброго соседа, не был бы он сам такой добрый и не стал бы его другом на ромейских рубежах? Борича давно нет, а сосед-приятель вон как помог бы в бедах, тем более сейчас, когда там объявились обры. Однако как заговорить об этом за столом, если они там будут не вдвоем. На такую трапезу, как эта, должен пригласить многих из главных мужей — и думающих, и ратных. Не звать их? Да нет, этого нельзя делать даже ради такого дела, как задумал. Что за пир без шумного застолья, без дружеской беседы за богатым от яств и питья столом. Как и без должного внимания к уважаемому гостю. Позовет всех, кто поблизости, а там уже как обойдется. Радость, ведь, какая: вернулись дочери!
Беседа за столом сложилась не в худшую сторону. Захмелевшие тиверцы знай, наполняли ромею братницу вином или медом, и славили его как достойного хвалы мужа, и заверяли вслух: такой не совершит зла на рубежах, ибо чистый сердцем и отважен духом. А они, тиверцы, вон как почитают отвагу в людях, как и чистоту намерений и действий. Ей-богу, ихнее за ними не пропадет. За добро отплатят добром, за привязанность — привязанностью.
Это было то, что надо. Это было даже больше, чем князь надеялся. Захмелев, епарх обещал и обещал, наконец, поднялся на ноги и потребовал тишины.
— Я много слышал о славянской щедрости, — сказал, — как и о верности в узах дружеских. Теперь воочию вижу: так и есть. А раз так есть, то знайте: я ценю это достоинство больше всех остальных. Ценю и говорю: буду достоин ваших надежд. Первое, что обещаю, — город Томы и пристанище в Томах отныне открыты для вас и ваших товаров.
— А обры? — поинтересовался кто-то.
— Я там хозяин, поэтому будет так, как я хочу.
— На нашем пути встали их приспешники — кутригуры.
— Кутригуры, как и обры, — конюхи у императора. Повелю не становиться на вашем пути к морю — и не встанут.