Лихо ветреное
Шрифт:
— Зачем? — не удержался Павел.
— А вы зайдите, посмотрите, — предложил парень, уже совсем откровенно улыбаясь. — Она через минуту там будет.
Павел подумал, пожал плечами и пошел к двери, которая вела в ресторан.
Он вошел как раз в тот момент, когда небольшой оркестр — аккордеон, ударник и две гитары — только-только начинал шлягер его детства «Во французской стороне, на чужой планете». Зал перестал пить, закусывать и галдеть, даже вилки не звякали, даже зажигалкой никто не щелкнул, и все до единого с выражением радостного ожидания повернулись к небольшой, но довольно высокой эстрадке в дальнем конце. Что это они? Неужели у всех до одного здесь одни и те же музыкальные вкусы?
А, нет. То есть вкусы-то
Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое — ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, — что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе — и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…
Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов — шаг вперед, два шага назад, — остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять замер.
Зоя начала танцевать. Вообще-то она начала танцевать еще на нижней ступеньке лестницы, ведущей на эстраду, сообразил Павел. Это она песню так танцует. «Предстоит учиться мне в университете…» Это она показывала, как ей не хочется на чужую планету. Как ей невыносима мысль о расставании с друзьями и подружками. «Сердце бедное свело болью и печалью…» До чего выразительно танцует. Гибкая, как веревка. Потрясающее тело. Невероятное тело. Просто не человек, а форель на перекате. Рыба моя золотая… И ведь что удивительно — она, если вдуматься, почти не двигалась с места. Но как раз вдуматься в этот нюанс не было никакой возможности, потому что этот странный танец-пантомима напрочь отшибал способность думать, приковывая, завораживая, вгоняя в транс, как танец кобры под дудочку факира. Павел однажды видел этот фокус. Змея поднималась из корзинки, неуловимо плавно разворачивая кольца, скользяще текла вверх, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и взгляд у нее был неподвижный, холодный и презрительный — ну, точно такой же, как у Зои…
А танец-то изменился! Эта змея уже незаметно вытекла из корзины, уже освободилась от власти факира, вырвалась на волю и стала опасной. Уже не она двигается под музыку, а музыка послушно и почти испуганно следует за ритмом ее танца, вон и музыканты опасливо жмутся в стороны, но продолжают играть, как завороженные, спеша за ней, догоняя ее, боясь отстать… И она уже даже не змея, а вообще черт знает что такое, фурия какая-то, стихийное бедствие, причем — буйнопомешанное стихийное бедствие. В каждый такт она укладывала полдюжины движений — руками, ногами, плечами, головой, шалью этой дырчатой… Шаль летала вокруг нее, над ней, стелилась по полу, трясла кистями перед восторженными физиономиями зрителей — Павел только сейчас заметил, что к эстраде незаметно подтянулся народ из тех, кто заказывает музыку. Некоторые просто на эстраду деньги кидали, некоторые тянули к Зое лапы с зажатыми в них бумажками. Ну да, ради этого и было затеяно все представление. Павел тряхнул головой, медленно приходя в себя, оглянулся — зал орал, хлопал в ладоши и всячески соучаствовал в действе. Массовый психоз. Сейчас все будут заказывать еще по двести пятьдесят, а потом еще, а потом потребуют, чтобы она им еще сплясала… Для того и держат ее здесь. Что ж, очень грамотно. Молодцы. А ему давно пора быть дома.
Но он не удержался, глянул на нее еще раз — последний раз, все равно он сюда больше никогда не придет, так почему бы последний раз не глянуть…
Танец опять изменился. Теперь это было что-то среднее между ламбадой, канканом, забытым нынче твистом и разухабистым трепаком. Это было вызывающе вульгарно. Это было такое безобразие… Толпа у эстрады ревела от восторга, заглушая музыку, и все новые восхищенные зрители вскакивали из-за столов, топали к эстраде как носороги, натыкаясь друг на друга, на официантов и на подвернувшиеся на пути столы и стулья.
Павел поморщился, отвернулся, пошел к дверям, но опять остановился, оглянулся невольно, ловя взглядом это дрыгоножество… И вдруг неизвестно почему совершенно ясно понял: а ведь она действительно смеется над ними всеми. И танец этот ее непристойный — просто очень откровенная карикатура на то, что нынче показывают по всем телеканалам во всех шоу. До такой степени откровенная, что и не поймешь сразу, что это карикатура. И выполненная на таком уровне… Павел видел однажды шарж очень талантливого художника на очень некрасивого — самого по себе — человека. Шарж был невероятно точен, немножко зол и — прекрасен в своем безобразии. Как танец этой странной барменши. Интересная штучка…
Танец оборвался резко, будто его выключили, — и музыку, и движения одновременно. Тоже, наверное, все специально рассчитано — вон как толпа взвыла, сейчас они последнее готовы отдать, только бы она еще поплясала. Как наркоманы за свою отраву… Трое даже на эстраду полезли. Сейчас ее шаль на сувениры рвать будут. Или автографы просить? Ну да, звезда эстрады.
Нет, похоже, не обломится сегодня фанатам автографов. Вон как звезда эстрады от них шарахнулась… И музыканты сразу кинулись ей на выручку, выступили вперед, спрятали за собой. И какой-то амбал в форменном клетчатом жилете — еще один вышибала? — взялся ниоткуда, поймал самого активного любителя искусства в могучие объятия, заботливо помог спуститься с эстрады. Любитель искусства брыкался и тряс пачкой сотенных, что-то требовал и обижался.
А Зои там уже не было. Оставила на полу свою дырчатую шаль, эту рыбачью сеть, этот плащ матадора, а сама незаметно исчезла в общей суете. Зрители негодовали.
Один из гитаристов взял микрофон и шагнул к краю эстрады:
— Господа! Зоя не будет больше танцевать. Кто-то из вас ее обидел.
Шум сразу стих, и в напряженной тишине громко прозвучал молодой, почти мальчишеский, пьяный голос:
— Ды ла-а-адно тебе! Обидели ее… За все заплачено! Вот…
Парень бросил к ногам гитариста несколько смятых бумажек, а тот тяжело глянул на него и с подчеркнутым сожалением сказал в микрофон:
— Кто-то из вас так сильно обидел Зою, что она больше не будет танцевать. Может быть, вообще больше никогда не будет…
Павел повернулся и пошел к выходу из ресторана. Наверняка отработанный прием! Знаем мы этих интересных штучек с их интересными штучками. Покочевряжится маленько, подождет, когда еще сотню-другую под ноги кинут, — и выйдет. Ему на это наплевать. Ему давно домой пора.
Он вышел в холл, остановился, раздраженно раздумывая, предупредить Макарова, что уходит, или фиг с ним… И тут услышал за дверью, ведущей в служебные помещения: