Лихое время
Шрифт:
– Бориска я, Багров.
– И за что же ты, Бориска, на кичу загремел?
– Чаво?
Камера оглушительно заржала.
– Че ржете, мерины! – Парнишка сжал кулаки, попятившись к дверям.
– Тихо! – взмахнул рукой Бизин. Прищурившись, еще раз оглядел новичка с головы до ног, поошрительно усмехнулся:
– Горячий ты мужик, Бориска! На кичу, мил друг, значит в тюрьму. Это ты еще освоишь… Ну, так, за что в камеру засунули?
– За что! Да ни за что, гады фараонские! – еще больше распалясь, выкрикнул Бориска. – Нашли, курощупы, крайнего!
– Га-га-га! – снова оглушительно заржали обитатели камеры. – Эва как! Цап-царап птичку и в клетку! Жертва безвинная объявилась! Гы-гы-гы!
Багров затравленно крутнул головой, коренастую фигуру внезапно забило мелкой, усиливающейся дрожью.
– А-а-а! – Новичок рванул от ворота вниз ветхую и грязную рубаху.
Кто поближе к нему на нарах развалился, увидели розовые страшные рубцы на животе, еле успевшие поджить корявые, рваные шрамы.
– А-а-а!!! Сволочи! На чужом жировали, а теперь забаву нашли, суки! А-а!..
Бизин понял, что парень явно не в себе, шальной и непредсказуемый в припадке, а может, еще и падучей всерьез страдает.
– Эй, ты, Бориска, не ори! – крикнул Бизин, схватил вымытую Пронькой миску, постучал по шконке. – Не ори, твою мать, оглушил совсем! Побереги нервы, тут они тебе еще пригодятся… Пронька! – повернулся к испуганному дылде. – Чеши-ка на крайние нары, а на твое место паренька раненого устроим…
Пронька сгреб тощий матрас и свои шмотки, уныло поплелся на шконку у параши. А Бориска замолчал, тяжело дыша, согнувшись, привалился к столу.
– Садись-ка, мил человек, охолонись, – ласково промолвил Бизин, внимательно наблюдая за реакцией сокамерников, похлопал ладонью по своей постели. – Сюда, Бориска, иди, сюда…
Парень медленно оторвался от стола, подошел, присел на краешек.
– Ну вот, – степенно проговорил Бизин, довольный, что не увидел ропота на свои действия со стороны камерных обитателей. – Где это, солдатик, так тебя искромсало-то?
– С польского фронта еду. С врагами революции бился за свободу трудового народа… А это рвала меня шрапнель белополяцкая! Думал, подохну, ан нет, на, пся крев, выкуси! Мы им тоже дали просраться! Эх! – встрепенулся Бориска от нахлынувших воспоминаний.
– Ну-ну, понятное дело, – внутренне усмехаясь знакомству с «революционным героем», поддакнул Бизин. – А как же сюда-то угораздило, молодой человек?
История Бориски Багрова была незатейлива и проста.
Взрываясь матами и проклятиями, поднимаясь до высокой патетики, услышанной на фронте от комиссаров, а потом ныряя в деревенский примитивизм и дремучесть, Бориска рассказал, что до осени 1919 года он жил с матерью в деревушке Дровяной, занимался физическим трудом – возил лес для казны на одном из арендных участков Татауровской лесной дачи – солидного, простирающегося на десятки верст массива, в основном хвойного леса, подступающего к Чите с запада.
На это они с матерью и существовали. Но в конце года управляющий Лебедев уволил Бориску и прогнал с дачи за агитацию против семеновской власти, даже пообещал арестовать.
С согласия матери Бориска бежал на станцию Байкал, где целых два месяца проработал санитаром в железнодорожной больнице. Затем – от Семенова подальше! – перебрался в Иркутск, вступил там пятнадцатилетним в особый боевой рабочий Мальтинский отряд. Участвовал в боях с семеновцами, когда они с броневиками и дикой дивизией наступали на Глазковское предместье.
Во всем Бориска брал пример с командира отряда – бывшего штабс-капитана Калашникова, организатора рабочих дружин в Иркутске. Когда семеновцев отогнали на станцию Байкал, по предложению Калашникова отряд рабочей гвардии под видом чехов с эшелоном одной из частей белочешского корпуса нагрянул на эту станцию, где обезоружил и взял в плен семеновцев, захватил броневики.
Показал в боях себя и Багров. После победы на станции Байкал его откомандировали в Первый коммунистический полк товарища Филимонова, назначили командиром эскадрона.
А потом Бориска бил каппелевцев на Александровском фронте, затем направили его эскадрон против Семенова на Прибайкальский фронт, после дрался вместе с партизанами на Ингодинском фронте под деревней Салией, начальником пулеметной команды. Потом по приказанию комиссара Амосова откомандировали Багрова в междуакшинский пограничный район – принять пулеметную команду в отряде товарища Лебедева.
В это время разгорелась война Советской России с Польшей, и Бориска добровольцем отправился на Польский фронт, где воевал сначала пулеметчиком, потом помначальника пулеметной команды в 237-м Минском полку 27-й дивизии.
После тяжелого осколочного ранения в живот долго лечили юного пулеметчика по лазаретам и госпиталям, а потом вчистую списали и, как несовершеннолетнего, домой отправили.
Поехал Бориска к матери, в Дровяную. Было это в феврале 1921 года, когда семеновцев и их ставленника, управляющего Татауровской лесной дачей, изгнавшего год с лишним назад Бориску из родных краев, – и духу не осталось.
Но прежним дровяным извозом желания заниматься у Бориски не было, по совету знакомых отправился в Читу, где, как говорили, устроиться с работой и заработать можно. Но кому был нужен шестнадцатилетний парень с едва зажившими шрамами на животе, мучающийся болями от спаек, когда среди безработных хватало здоровых и сильных мужиков?
Гордость не позволяла вернуться к матери. Перебиваясь случайными заработками, как-то Бориска познакомился в китайской пампушечной с телеграфным служащим Яковлевым, компанейским и веселым чернявым парнем. Вскоре он зазвал Бориску к себе в гости. Выпили, закусили, снова выпили.
Новоприобретенный приятель, после кувшина бражки, спохватился, дескать, об одном дельце забыл. И попросил Бориску, за компанию с ним, заглянуть на короткое время в контору телеграфного агентства «ДальТА».
Черным ходом, от которого у Яковлева оказался ключ, зашли в агентство, где не было ни души, поднялись на второй этаж. Там новый дружок с другой просьбой обратился, мол, выйди, Боря, на балкон, оглядись, а как из расположенного напротив костела повалят после молитв местные католики, свистнешь.