Лихолетье Ойкумены
Шрифт:
Тупую. Непрощающую.
И – бессильную.
Пируй же спокойно на Олимпе, Царь Царей и Бог Александр Македонский, твой вечный слуга и воин Пердикка, сын Оронта, выстоит!
Имена врагов ему известны, а это значит, что рано или поздно всем им придется держать ответ перед верховным правителем, и – вполне возможно! – учитывая заслуги и возраст, Пердикка даже не станет казнить их, а просто повелит заключить в один из зинданов Марга, где к услугам узников изысканнейшие наслаждения: мороз зимой и жара летом, учтивое общество мохнатых крыс и сладостные поцелуи нежных змей…
Тем паче что по-настоящему опасных недругов не так уж и много. Не больше, чем истинных друзей.
Первый из них – Антигон. Хитрый и осторожный зачинщик мятежей, поднимаемых тупыми сатрапами, великий умелец подставлять под кару других, прощупывая силы Верховного, но сам неизменно оставаясь в стороне, ничем не запятнав себя.
Но пока что он – не опасен. Здесь, в лагере, где каждый шаг его отслеживают люди Эвмена, а каждое письмо читают слуги Селевка, ему просто невозможно быть опасным. Пусть пока живет. Рано или поздно он оступится, или ему помогут оступиться, и первая же его ошибка станет последней.
Второй – Антипатр.
С этим тоже можно повременить. А может, догадается подохнуть сам. Сколько, бишь, ему годков? Пожалуй, за восемьдесят, и намного. Так долго жить, в конце концов, даже неприлично…
Пердикка усмехнулся, забыв на миг, что пребывает пред ликом Царя Царей и Бога, но тотчас опомнился, убрал с уст ухмылку и опасливо приподнял глаза.
Эвоэ! Божественный тоже улыбался!
Ну да, он и при жизни недолюбливал наместника Македонии…
Старый Антипатр. Друг и побратим хромого Филиппа. Ненавистник Божественного. Люди Эвмена донесли недавно, что подлый старик распускает грязные слухи о причастности Царя Царей к гибели хромца и прилюдно называет ушедшего Бога отцеубийцей. В тех же донесениях сказано, что Антипатр в разговоре с доверенными лицами утверждал, что Македонии нет надобности в восточных делах и что для македонского престола вполне достаточно царя Арридея-Филиппа…
Ничего. Пусть поболтает на старости лет. Ни единое слово его не останется тайным для Верховного Правителя. И если старикашка не догадается помереть сам, наступит время и ему, закованному в кандалы, предстать перед судом Пердикки. И ответить за все. В том числе и за изгнание из Македонии Царицы Цариц Олимпиады. Стерва она, конечно, первостатейная, тут спору нет, но, хорошая или плохая, она – мать Божественного, и этим все сказано…
Нет, не Антигон и не Антипатр будут первыми, с кого начнет Пердикка упрочение власти младенца-царя.
Сначала – Птолемей!
Все так же стоя на коленях, но выпрямив спину, Верховный задает вопрос, ради которого осмелился отвлечь своего Царя и Бога от олимпийского пира:
– Будет ли мне удача в войне с Птолемеем? И поможешь ли ты, Царь Царей и Бог мой, своему слуге?
– Я жду тебя. Иди! – громко отвечает мраморное изваяние, уже почти не различимое в дыму, и голос его юношески звонок.
Это – было… или нет?
Было!
Всем святым готов поклясться Пердикка, что знакомый, немного капризный, слегка снисходительный, ласковый и в то же время жесткий голос, плеткой хлестнувший во мраке, – не плод воображения, не ошибка перенапряженного слуха, не следствие исступленного желания услышать. И каждый, кто осмелится утверждать обратное, пойдет под суд – не войсковой, гласный, с обвинением и защитой, а Эвменов, ночной, как повинный в сознательном кощунстве, святотатстве, оскорблении величества, злонамеренной клевете…
И государственной измене!
По тем же статьям закона, которые скоро, очень скоро будут предъявлены Птолемею.
Царь Царей и Бог сказал свое слово.
Птолемей умрет, и это так же верно, как то, что со временем воссияет над Ойкуменой слава Царя Царей и Бога Александра, сына Александра, повелителя Македонии и всего Востока…
Жаль только, что умрет он легко.
Его не удостоят ни обезглавливания, ни удавки; Пердикка еще не решил окончательно, какую меру наказания выберет для египетского сатрапа, хотя и склоняется к тому, чтобы сварить негодяя в кипятке, но даже и эта казнь будет излишне милосердна для совершившего то, на что отважился Птолемей.
Да, конечно, ведь это он – первый, кто отказался платить налоги и не платит их по сей день; он до отказа набил войсками укрепления Пелузия и заявил, что знать не знает никакого Верховного; он подстрекает сатрапов к неповиновению и бунту, снабжая их золотом, хлебом, оружием и иными запасами, которыми столь изобилен Египет. Мало того, он посмел встать на дороге Пердикки и заслонить ему переправу через Нил, несмотря на то, что вместе с Верховным при войске следовали оба царя, законных обладателя державы, частью которой является и Египет. Это он переманивает на свою сторону таксиархов, суля им земли и повышение в чине, и склоняет солдат Верховного к дезертирству, выплачивая каждому перебежчику утроенное жалованье, – и все это, само по себе, заслуживает кары наистрашнейшей… Но даже тяжелейшее из всех этих преступлений меркнет перед иным, давним, но не подлежащим прощению.
Можно ли забыть?
Еще шли споры о разделе сатрапий, и сторонники Арридея бряцали оружием, и Пердикка падал от усталости, теряя нить смысла в еженощных беседах с глазу на глаз, и Эвмен, высохший как осенний лист, рассылал письма, поторапливая с приездом бальзамировщиков, дабы земная оболочка Царя Царей и Бога, спасенная от тления, успокоилась в величественном саркофаге с прозрачными стенками, превосходящем красотой и размерами сам Мавсолей Карийский…
Еще ничего не было решено, и мертвое тело, опущенное в мед, предохраняющий от тления, ожидало своего часа, когда в двери, за которыми заседал Военный Совет, застучал кулаками прорицатель Аристандр, требуя немедленной встречи со стратегами. Иного, конечно, погнали бы в шею, но этот тощий бородач был известен тем, что предсказывал редко, зато никогда не ошибался. Именно он предсказал некогда Клиту смерть от руки молочного брата, и его, разумеется, подняли на смех и не принимали всерьез до того дня, когда предреченное свершилось; он, и никто иной, назвал Божественному день, когда тот встретит девушку, которую захочет сделать и сделает царицей; и много другого безошибочно предсказал Аристандр-тельмесец, причем никогда, как другие, не пряча смысл в намеренно туманные стихи и не пытаясь говорить доброе, если видел во мгле грядущего зло.
Его впустили и выслушали. «Боги открыли мне, – сказал ясновидящий, полузакрыв глаза, – что та из сатрапий, которая примет прах Царя Царей и Бога, будет богата и счастлива три века, и властители ее увенчают чело свое и наследников своих диадемой; враги же будут посрамлены». Так сказал он и, сказав, рухнул в беспамятстве. Завистливо и злобно косились в тот миг сатрапы на Пердикку, ибо всем было ясно и само собой разумелось, что останки Божественного упокоятся в Вавилоне, и лишь Птолемей, схватившись за живот и страдальчески морщась, засеменил из зала, словно и не расслышав, захваченный врасплох демонами желудка, слов Аристандра.
Вышел – и сгинул.
Не вернулся ни через четверть часа, ни через час, ни под вечер. И лишь на закате, из рассказов перепуганных служителей и уцелевших стражников, стало известно, что Птолемей со своей этерией, и гаремом, и доверенными людьми спешно покинул Вавилон. Увозя с собою в Египет тело Божественного в залитой свежим медом колоде…
О, как за ним гнались!
И как рубили, догнав, его гетайров, охранявших обоз!
А потом он, Пердикка, стоял будто оплеванный, а прочие стратеги скалили зубы, прикрывая рты ладонями, словно от ветра: перед ним, в колоде, наполненной медом, лежала восковая кукла, не очень даже и похожая на Царя Царей и Бога; ее, убранную царскими одеждами, на украшенной серебром, золотом и слоновой костью повозке, приказал хитрый Птолемей везти открыто, окружив пышной охраной из обреченных на верную гибель гетайров, не пожалев для вящей достоверности даже своего прославленного гарема, захваченного Пердиккой… а тело Александра, сына Диоса-Зевса, без всякой пышности, на простой повозке, по глухим неезженым дорогам удалялось все дальше и дальше на запад, к рубежам Египта, и настичь вора уже не было ни времени, ни сил…