Лик над пропастью
Шрифт:
— Ох вы и умница! А все в титулярных ходите. «Станислава» имеете?
— Никак нет-с.
— Непорядок.
— Вы позволите, я окно открою? Что-то мне дурственно.
— Зачем же спрашивать — это ваш дом. А может, я пойду?
— Нет, ну что вы! Мы ведь еще не договорили.
— Не волнуйтесь, ваш вопрос решится положительно. На днях, знаете ли, все устроится. Ой, да я смотрю, вам совсем худо. Послать за доктором?
— Нет-нет. Сейчас пройдет, наверное…
— Дорогой мой! Не жалеете вы себя. Горячее, видать, редко кушаете. Оно и понятно — холостяк: сухомятка, еда наспех, молоко несвежее. Так и заворот кишок получить можно. Или того хуже — язвенную болезнь. Без супружницы в вашем возрасте никак нельзя. Нет! А что это вы, сударь, в лице изменились? Позеленели? Вы прилягте — лучше будет. Вот подушечку я вам под головку… Вот так… Сейчас боль пройдет, отпустит… и поговорим. Вы глубже, глубже дышите! Может, водички? Я мигом… Пейте… Еще глоточек. Вот и умница, вот и хорошо! Вы на бок повернитесь, а то вдруг заплохеет — захлебнетесь ненароком. Это колики желудочные. Вы не волнуйтесь, скоро отпустит. А во всем виновата бесшабашная молодость! Теперь вот приходится расплачиваться. Да разве студент о здоровье помышляет? Куда там! А что за еда в кухмистерской? Форменный обман! Да и повара, по правде сказать, плуты и скаредники, с одной на всех физиономией личности, которая ни в одну рамку не влезет. Да куда же вы ползете! Мил-чек! Вам нельзя! Покой нужен! Потерпите немного. Боже милостивый! Никак судороги начались? Говорят иголкой колоть надобно. Где у вас иголку-то найти? А? Верно, в комоде? Любе-езный! Вы меня слышите? Эй! Очнитесь! Неужели преставился? Да как же это? Упокой, Господи, душу грешную!
12
Убийства по пятницам
Слухи в заштатных городах распространяются быстро. Известие о том, что хозяин собственной квартиры в «Калужском подворье» наложил на себя руки, облетело Ставрополь со скоростью шаровой молнии. Особую двусмысленность новости придавал тот факт, что покойный являлся фигурантом недавнего громкого дела о карточном мошенничестве. Титулярный советник Маевский стал второй жертвой из числа лиц, коротавших время в Коммерческом клубе за ломберным столом поздним мартовским вечером 1913 года. И если «самоубийство» — а поговаривали, что, возможно, и душегубство! — купца Тер-Погосяна (основного владельца паев прогоревшего «Ставропольского товарищества по исследованию недр земли») поддавалось хоть какому-то объяснению, то суицид оправданного в Окружном суде и восстановленного на службе чиновника был неясен. Да и смерть его была какой-то жуткой.
Труп служащего Казенной палаты обнаружили утром. Снимавшие нижний номер супруги проснулись оттого, что с потолка на них что-то капало. Зажегши лампу, испуганные постояльцы поняли, что это кровь. Когда разбуженный портье отворил дверь, перед присутствующими возникла страшная картина: Поликарп Спиридонович Маевский лежал на диване, свесив левую, изрезанную в трех местах руку в кровавую лужу.
Начальник Сыскного отделения в тот день захворал и потому на место происшествия не выехал. Понимая, что злые языки не преминут воспользоваться произошедшей трагедией и вновь попытаются бросить тень на Ардашева, Поляничко, несмотря на ранний час, не постеснялся протелефонировать присяжному поверенному и сообщить о случившемся. Клим Пантелеевич тотчас же оделся и отправился к «Калужскому подворью», бывшему когда-то доходным домом.
На углу Хоперской и Армянской улиц виднелись две полицейские пролетки и толпились обыватели. Суббота — базарный день, и множество людей, шедших на расположенный через дорогу Нижний рынок, невольно задерживались, спрашивая, что произошло. И от этого число любопытствующих росло как на дрожжах.
Путь адвокату преградил городовой, но встретившийся на входе полицейский врач Наливайко помог пройти внутрь.
В небольшой комнате за столом сидел судебный следователь Леечкин и что-то сосредоточено писал. Напротив, развалившись в кресле и закинув ногу за ногу, дымил папиросой помощник начальника Сыскного отделения Каширин. Фотограф, по обыкновению, жег магний в медной воронке и, накидывая на себя черное покрывало, время от времени щелкал затвором Кодака. Эксперт, видимо, свою работу уже сделал и потому со скучающим видом собирал несессер.
— Позволите войти, господа? — с порога осведомился Ардашев.
— Клим Пантелеевич? Вы? — Леечкин удивленно вскинул голову и перестал писать.
— Он и есть. Самый дорогой адвокат губернии. Гонорары уже девать некуда, вот и строит приходские школы и храмы. Видать, на душе нечисто, а? — выпустив сизое облачко дыма, нагло хохотнул Каширин.
— Ох, Антон Филаретович, ну что ж вы за человек такой? Мы с вами уже шесть лет знакомы, а вы все не меняетесь. И откуда у вас столько злобы? Вот если бы ваши слова произнес юноша, гимназист желторотый, который колкостью и дерзостью пытался бы самоутвердиться, я бы понял. Но вы-то — птица иного полета — при должности, властью облечены, медаль за храбрость заслужили, а все успокоиться не можете. Вот, помню, вояжировали мы с вами на «Королеве Ольге» — милейшим человеком были. Но стоило сойти на берег, и на тебе! — случилась метаморфоза. Вас не узнать!.. Ну да господь с вами, — махнул рукой Клим Пантелеевич, — считайте, что на первый раз вам повезло: сказанное я пропустил мимо ушей.
— Угрожаете?! Мне? При исполнении?! При свидетелях?! — поднимаясь, прошипел Каширин и, будто молодой бычок, затряс от негодования головой.
— Вы уж простите меня, Антон Филаретович, — вмешался Леечкин, — но о каких свидетелях идет речь? Ни я, ни кто-либо из присутствующих ничего предосудительного со стороны господина Ардашева не слышали. Не так ли, господа?
— Готов подтвердить, что Клим Пантелеевич вел себя очень тактично, — согласился судебный эксперт Святославский.
— Я присоединяюсь, — негромко вымолвил Наливайко. — Все было весьма пристойно.
Фотограф немного помедлил и тоже согласно кивнул.
— Ладно, посмотрим еще, — процедил сквозь зубы Каширин. Затушив папиросу в цветочном горшке, он плюхнулся в кресло и обиженно отвернулся.
Ардашев тем временем внимательно осматривал квартиру. Он прошел на кухню, заглянул в спальню и вернулся в залу. У самого окна, под занавеской, валялся скомканный лист бумаги. Адвокат поднял его и развернул: на нем значились лишь три прописные буквы: ЕВР. Он сунул находку в карман. Затем внимательно исследовал левую руку трупа, на которой имелось несколько поперечных порезов. Правая, со следами синей мастики, лежала вдоль туловища. Обернувшись к доктору, присяжный поверенный спросил:
— Когда наступила смерть, Анатолий Францевич?
— Часов восемь-десять назад.
— Артерия повреждена?
— Нет, только вены.
— И каково ваше заключение?
Наливайко пожал плечами:
— Суицид, вероятно.
— Вероятно? Выходит, сомневаетесь?
— Да что тут сомневаться! Чистой воды самоубийство! Другого вывода и быть не может, — встрял в разговор Каширин. — Дознание закончено! Дело будет направлено участковому товарищу прокурора на утверждение о прекращении. Так ведь, Цезарь Аполлинарьевич?
— Позвольте полюбопытствовать, — обратился адвокат к следователю, не обращая внимания на реплики полицейского, — а нет ли предсмертного послания?
— Нет, ничего нет.
— Тогда на каком основании вы делаете вывод о самоубийстве?
— Так это вы не у меня, вы у доктора спрашивайте, — открестился Леечкин.
— Позвольте, господа! — подскочив с кресла, вскричал Каширин. — Вот бритва, вот рука изрезанная, вот кровища! Чего еще не хватает?
Пропустив мимо ушей возмущение полицейского, Ардашев спросил негромко:
— А ключ нашли?
— Какой еще ключ? О чем вы? — Каширин окинул присяжного поверенного недобрым взглядом.
— Насколько мне известно, входная дверь была заперта, и ее пришлось открывать снаружи. Так? Стало быть, если мы говорим о самоубийстве, ключ должен был находиться внутри. Вот я и спрашиваю, нашли вы его или нет.
— А что вы командуете?! — сыщик взмахнул руками. — Мы и без вас знаем, что делать.
Адвокат вновь обратился к доктору:
— Послушайте, Анатолий Францевич, вы же видите, что самоубийством здесь и не пахнет. Почему вы идете на поводу у господина Каширина? Да и вы тоже, — Ардашев посмотрел на Леечкина, — махнули на все рукой и отдали осмотр на откуп недобросовестному полицейскому, хотя с первого взгляда понятно, что здесь совершено самое что ни на есть настоящее смертоубийство. Жертву сначала отравили, а уж потом, чтобы утаить содеянное, вскрыли вены еще не остывшему трупу.