Лики Японии

Берндт Юрген

Слова, так, во всяком случае, считает писатель Дзюнъитиро Танидзаки, в японском языке скорее играют роль психологического стимулирования. Сообщение одного становится таковым лишь через ассоциации и воображение другого. В этом случае остается немало возможностей для собственной интерпретации. В повседневной жизни, а также в художественной литературе это может быть очень мило, там оно по крайней мере не вызывает никаких проблем. В научных же исследованиях все обстоит иначе, если, скажем, использовать понятия, не уточнив заранее, что под ними подразумевать. В Японии избегают четких определений, за исключением, разумеется, области точных и естественных наук. Во время одного научного симпозиума, проходившего в Киото, часто употреблялись в качестве основных понятий «киндай» и «киндайка», что означает «новый» и «модернизация». Появилась опасность, что дискуссия будет обречена на провал, так как каждый ее участник был уверен, что все остальные поймут оба термина точно так же, как понимает

он сам. Но дискуссия доказала, что это было отнюдь не так. В качестве «гайдзина» я осмелился полюбопытствовать, не разъяснит ли кто-нибудь мне по-дружески эти два понятия. У многих вырвалось «наруходо» («разумеется»). Кое-кто посмотрел на меня с таким видом, что нет ничего проще, но, когда он же попытался объяснить упомянутые термины, из этого ничего не вышло. Мысли крутились вокруг одного и того же, пока он озадаченно не замолчал.

Многозначность в японском языке — скорее правило, чем исключение. «Танака-ва Ясуи-но сосэцу-но сэмпай дэатта» — это, в сущности, очень простое предложение, однако его не так просто перевести. Оно означает, что Танака («сэмпай» — «сеньор») помог войти в литературу Ясуи. Но здесь неясно: начал ли Танака писать рассказы раньше, чем Ясуи, или Танака раньше, чем Ясуи, сделался известным писателем, или, возможно, Ясуи учился писательскому делу у Танаки.

Вероятно, это не так сложно, как кажется на первый взгляд, ибо часть многозначных предложений разъясняется в общем контексте. Кроме того, редко приходится иметь дело лишь с одним предложением и, как правило, человек знает, о чем идет речь. Однако неопределенность, многозначность присущи японскому языку, и это доставляет большие хлопоты человеку, живущему в иной языковой среде и желающему овладеть им. Так как простое заучивание в данном случае не поможет, необходимо переосмысление.

В немецком или в других языках индоевропейской семьи говорящий всегда исходит из самоидентификации. Он начинает свою речь с «я», независимо от того, кто является его партнером. В японском языке все происходит как раз наоборот. Сначала говорящий должен обдумать, какое положение в обществе занимает лицо, к которому он обращается, как бы идентифицировать его. Только тогда говорящий может правильно сориентироваться. Решающее значение имеет то, в каких отношениях находятся между собой партнеры. Поэтому японец часто испытывает большую неуверенность и беспомощность, когда вынужден обратиться к совершенно чужому человеку. Добровольно он редко пойдет на это, ибо лишен возможности пользоваться устоявшейся системой «табели о рангах». Если же он изберет нейтральный разговор, то поставит себя с собеседником на одну ступень, а тот может это истолковать как невежливость. Прояви же он излишнюю учтивость, то сделается посмешищем в глазах партнера, если ему по занимаемому общественному положению отнюдь не подобает такая учтивость.

Эта предопределенность места каждого человека в системе социальной иерархии служит в Японии решающей предпосылкой для безукоризненного функционирования языковых коммуникаций. Другими словами, беседовать в Японии означает также признавать социальные отношения взаимозависимости. В случае несоблюдения общественных традиций можно натолкнуться на ледяную холодность партнера, которая, однако, вызвана скорее чувством, чем разумом. Со всем этим может быть связано и то, что в Японии, например, политический деятель во время предвыборной кампании, если хочет привлечь внимание избирателей к своей кандидатуре, редко выступает с монологом перед телевизионной камерой. Как ему, в самом деле, обратиться к телезрителю? Если он выступит слишком официально, то получит как раз обратное тому, на что рассчитывал. Спортивный репортер, комментируя по телевидению футбол или любимый японцами бейсбол (хотя в Японии, особенно со времени Олимпийских игр 1964 года, и начали играть в футбол, он все же не стал очень популярным), берет себе в пару какого-нибудь специалиста, а зритель становится как бы участником их диалога.

Японец чувствует себя неуверенно, если его партнер, слушая его длительное время, никак не реагирует на монолог, ему необходимо, чтобы тот изредка бросал; «Ах так!», «На самом деле?», «Да, да», «Поразительно!» и т. п. Эти возгласы доказывают, что слова его услышаны и дошли до сознания партнера.

Во время беседы на европейских языках нельзя обойтись без личных местоимений. В японском выбор их довольно велик, однако японцы их почти не употребляют. Японский лингвист, наблюдавший однажды за беседой сорокалетнего учителя начальной школы, отметил, что тот использовал для обозначения самого себя семь различных слов, то есть семь вариантов того, что в европейских языках выражается одним «я». «Ватакуси, ватаси, боку, орэ, атай» — это перечисление можно было бы продолжить, и все эти слова означают «я». «Аната, кими, омаэ, кисама» и т. п. — в переводе на европейские языки «ты» и «вы». Каждое из упомянутых местоимений свидетельствует о различной степени скромности, выражает таким образом учтивое обращение различных оттенков. Это означает, что употребление их зависит от того, кто с кем говорит. Среди приведенных выражений, например, есть такие, которые употребляются только мужчинами.

Речь японских женщин отличается большой почтительностью, что выражается прежде всего в форме сказуемого. Есть слова, которые не принято произносить представительницам слабого пола. Среди местоимений к ним относятся «боку» и «орэ». Если женщина говорит о себе, она употребит «ватаси» или «ватакуси». «Аната» — довольно почтительное обращение, «омаэ», напротив, означает, что тот, к кому обращаются, находится на более низкой ступени социальной лестницы. Молодые парни обращаются друг к другу чаще словом «кими». Так же могут обращаться к своему ученику учитель, профессор — к студенту. Здесь присутствует известная степень интимности. Женщина говорит своему мужу и детям (прежде всего дочерям) «аната». Некоторые японские мужчины обращаются к своим женам также с «аната». И те и другие «аната» могут редуцировать в «анта». В этом случае обращение звучит еще более интимно. Его можно произносить интимно-ласково, но это зависит от обстановки.

В прежние времена муж принципиально обращался к своей жене с «омаэ». И сейчас довольно часто можно услышать «омаэ», но вместе с тем молодой супруг зачастую обращается к своей жене с «кими». Однако с появлением на свет первого ребенка в словесном общении супругов многое меняется. Жена, подражая собственному ребенку, начинает обращаться к мужу словом «ото-сан» («отец»), а в семьях, живущих в крупных городах, — словом «папа». Обращения «мама» и «папа» — заимствования послевоенной Японии. «Ото-сан» означает «господин отец», а «ока-сан» — «госпожа мать». «Мама-сан» также употребляется, но под этим подразумевается не собственная «госпожа мама», а «владелица бара». Когда ныне молодой муж, демонстрируя свою демократичность, обращается к своей жене с «кими», старшему поколению это не очень нравится, хотя поколения «омаэ» и «кими» сосуществуют сегодня в Японии, и, видимо, вполне мирно.

Одним выбором личного местоимения можно не только выразить свое отношение к визави, но и показать собственное настроение в данный момент. Ученик или студент обращается к своему учителю не с «аната», а с «сэнсэй». Мне приходилось быть свидетелем того, как некоторых японских профессоров порой прямо передергивало, когда какой-нибудь изучающий японский язык студент обращался к нему с «аната», а не с «сэнсэй». Студент делал это без злого умысла: ведь его учили, что «аната» означает «вы». К директору фирмы или к президенту объединения также не обращаются со словом «аната», а только с «сэнсэй» — «господин директор» или «господин президент». Если надо обратиться к императору, ситуация намного осложняется. Рассказывают забавные истории о молодых репортерах радио и телевидения, которые покрывались испариной, когда им приходилось вести передачу об императоре и императорском дворце, ибо множество особых форм почтительности, которые необходимо соблюдать в данном случае, были молодым людям не очень знакомы. Но с тех пор минуло уже много лет, и прочитать об этом можно еще только в трудах японских лингвистов, приводящих примеры трудностей японского языка при употреблении форм почтительности.

Ученик спрашивает: «Сэнсэй, до омоимасу ка?» — «Учитель, что он подразумевает?» И учитель отвечает: «Сэнсэй — ва ко омоу…» — «Учитель подразумевает следующее…» Однако несдобровать студенту, если он предложит подобный перевод. Нужно так: «Что вы думаете об этом, господин учитель?», «Я вижу это таким образом…»

«Я иду за покупками». В этом предложении для нас местоимение «я» совершенно необходимо. «Каймоно-ни ику» или «каймоно-ни икимасу» в равной мере означают: «Я пошла за покупками», но во втором случае это сказано лишь несколько почтительнее, чем в первом. В японском языке, однако, имеется лишь «каймоно-ни» («за покупками») и «ику» или «икимасу» («идти»), «Я», а также любое другое лицо как бы подразумеваются внутри предикативной формы глагола «ику».

Я решил остановиться на некоторых трудностях японского языка, чтобы показать, что при переводе его на другой язык невозможно обойтись без потерь, и это касается не только художественных произведении, хотя здесь трудности и потери особенно велики. В наибольшей степени это относится к поэзии, когда приходится иметь дело с такими специфическими японскими стихотворными жанрами, как «хайку».

Фуру икэ я кавадзу тобикому мидзу-но ото.

Кому из японцев не знакомо это «хайку» прославленного мастера поэзии Басё?

Старинный пруд, лягушка прыгнула в него, звук воды.

Это дословный перевод. Не все воспримут его как прекрасное стихотворение. Однако в нем достигает своей кульминации символичность, свойственная японскому языку, и не только поэтическому. Переход от одной детали к другой или, как в приведенном стихотворении, от образа к образу — от тишины у старинного пруда к движениям прыгающей лягушки и, наконец, к нарушившему тишину всплеску воды, — неопределенность, тонкие намеки — все это оставляет простор для широкой интерпретации, включая собственные ощущения и опыт.