Ликвидация. Книга вторая
Шрифт:
Гоцман задымил, протянул пачку «Сальве» Мишке:
— Будешь?
— Та не, — с сожалением отвернулся тот от папирос. — Бросаю.
— Шо так?
— С директором забились, шо брошу…
— С чего?
— У тебя, говорит, силы воли нет, — зевая, объяснил Мишка. — А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились — кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.
— Ну и как? — усмехнулся Гоцман.
— Пока держится, — вздохнул Мишка и тут же встрепенулся, даже зевать перестал: — Бать, ты подари ему пачку «Герцеговины», а? Сил же нет!..
— Терпи, — покачал головой
— Ну да… — уныло кивнул Мишка.
— А вообще… правильно, шо бросаешь. Я вот с десяти лет дымлю — и все никак. И начинал тоже с «Сальве», — ухмыльнулся воспоминанию Гоцман, — только они тогда стоили шесть штук — гривенник…
Мишка снова кивнул, на этот раз молча.
— Друзья у тебя тут хоть появились?
— Ага, — зевнул Мишка. — Костька Беляев… Ему двенадцать уже. Бать, а ты чего такой понурый?
— Та вот… соскучился. Хочешь, завтра сходим скупнемся вместе? Или пароходы в порту посмотрим?.. А то, может, на трофейную выставку? Там танки немецкие… «пантера», «тигр»…
Мишка искоса взглянул на него:
— Бать… шел бы ты…
— Кудой?— опешил Гоцман.
— К Норе своей.
— Та с чего ты взял? — неуклюже произнес Давид, отводя глаза.
— Та вижу, шо поссорились… Ну хочешь, щас оденусь и вместе сходим?.. Бать, не могу тебя видеть, когда ты такой… Она ж нормальная, все понимает… Ты поговори…
Гоцман со злостью растоптал в пыли окурок:
— Ладно… Спать иди… советчик в сердечных вопросах.
Мишка поднялся, с жалостью глядя на окурок. И вдруг вскинул глаза:
— Бать, дай денег, а? Куплю ему «Герцеговину», паразиту…
Гоцман молча порылся в кармане, вынул замусоленную тридцатку:
— Только мороженое!.. Договорились? Ну, или газировка…
— Договорились, договорились… — кисло пробурчал Мишка, комкая тридцатку в ладони. — Норе привет передай… Хорошо?
Это был ночной трамвай, самый последний на маршруте, о чем оповещала пассажиров красная лампа, горевшая на «лбу» вагона. Гоцман пробежался взглядом по лицам поздних пассажиров, но ничего подозрительного в них не нашел. Возвращалась с гулянки явно школьная по виду компания — два парня и две девчонки, всем лет по семнадцати, и они вполголоса флиртовали между собой. Ехал, покуривая папиросу «Бокс» и выпуская дым в разбитое окно, старичок, бережно придерживавший корзину с вишнями. У кабины вагоновожатого очень прямо, будто аршин проглотил, сидел на лавке симпатичный светловолосый юноша в недешевом костюме и американских ботинках на толстой подошве. Глаза у юноши показались Гоцману странными: холодные, изучающие и совсем не сонные это были глаза, будто юноша находился в трамвае на работе. Но холодный изучающий взгляд — это еще не повод подозревать человека. И Давид, отвернувшись, тяжело опустился на скользкую деревянную лавку.
Утомленная за день кондукторша спала, мирно похрапывая. Вагоновожатого тоже не было слышно. Казалось, что трамвай сам по себе пристает к пустынным, неосвещенным остановкам, где никто не сходит и никто не садился, и снова набирает ход.
Всем этим людям наверняка есть куда спешить, мутно думал Давид, щурясь из-под полуопущенных век на поздних пассажиров. Всех их ждут любящие люди, родной угол, пусть небогатый, но свой. Так получилось в этой странной жизни, что только
Давид сам не заметил, как задремал. Сон был коротким, но неожиданно освежающим, словно именно этой десятиминутной трамвайной дремы и ждал его организм. Разбудил его пьяный крик, тщетно пытавшийся угнаться за трамваем:
— Сто-о-о-ой…
Давид инстинктивно вскинул голову, разлепил глаза. И тут же обратил внимание на то, что светловолосый юноша в костюме тоже мгновенно напрягся как тетива. За окнами вагона по-прежнему была темень, хоть глаза выколи. Трамвай двигался неровными толчками, словно больной.
— «Канатная», следующая «Куликово поле», конечная, — внятно произнесла во сне кондукторша и снова захрапела.
…Примерно через десять минут дверь открыл заспанный Петюня. Был он, как и в прошлый раз, в тельняшке. Без лишних слов Гоцман сгреб его за полосатую, как у зебры, грудь и вывел на лестничную клетку.
— Нора дома?
— Ага… — Петюня собрался было позвать ее, но Гоцман приложил палец к губам.
— К ней кто-то ходит?
— Вы за шо?.. — напряг заспанные мозги Петюня. — А-а… Та не. Одна она. Вчера, правда, утром из нефтелавки с букетом пришла. Во каким, мама дорогая… — Петюня раскинул руки наподобие того, как это делают рыбаки, когда показывают размеры пойманной рыбы, и наставительно воздел указательный палец. — Но — заплаканная.
— А до этого? — с надеждой спросил Гоцман.
— До этого — нет… Та вы ж ей дверь сломали. Может, с того?..
Гоцман усмехнулся:
— Все, психолог, свободен… — Он впихнул Петюню обратно в прихожую, захлопнул дверь. Спустился на несколько ступенек, похлопал по карманам, ища папиросы. И обернулся на звук открываемой двери…
Нора была одета так, словно собиралась в дорогу. Да она и собралась, иначе не держала бы в руке большой фанерный чемодан. «Их же Фима делал, — отстраненно, холодно подумал Давид, глядя с нижней площадки на Нору. — И этот, наверное, тоже его».
— Уезжаете?
— Да… — Ее голос как всегда был похож на шелест опавших листьев.
— А я к вам. Извините, шо ночью…
— Мне уже нужно спешить…
— Сейчас есть какой-то поезд? — удивился Гоцман.
— Ну… — замялась она, опустив глаза.
— Я вас провожу.
— Не надо. Я сама.
Нора с трудом подняла чемодан, стала спускаться. Она попыталась пройти мимо Гоцмана, но он перехватил чемодан за ручку.
— Посидим на дорожку.
Он опустился на чемодан, Нора стояла рядом. Смотрели в разные стороны.
Встревоженно мяукнул кот, шурша железом, и снова стихло.
— Нора:..
— Я не Нора, — тихо ответила она, и Давид ошеломленно взглянул на нее. — Нора — это из Ибсена… А я — Елена… Вдова… Он тоже был следователь. НКВД. Его расстреляли перед войной. А я бежала из Москвы. Купила паспорт… Вот так… — Она со вздохом поднялась с чемодана. — Прощайте… Отдайте чемодан.
Гоцман продолжал сидеть неподвижно.
— Шо вы из меня дешевку делаете?.. Думаете, узнаю — и сбегу?.. Гоцман — копеечный фраер?..