Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера
Шрифт:
Введенское кладбище в Москве, «первооткрывателями» которого были задолго живущие до Франца Лефорта немцы, предваряет Введенская церковь — храм, при котором упокоился светоч Русского православия начала 20 века митрополит Трифон (Борис Петрович Турке-станов) — эта точка на карте Москвы и была моя черта, подведённая незримой рукой. Преступи я её, не было бы возврата, возможность которого и по сей день — ещё вопрос. Страшная дорога от переживания смерти человека, причиной которой был мой выстрел и моя рука, до тщеславия гордыни от удавшегося плана, была не прямой и проходила зигзагами, чередуя добро и зло, часто путая их друг с другом, не останавливаясь нигде, но с каждым разом
…Задача — найти прошлогоднюю могилу с фамилией усопшего Шухат и со звездой Ветхозаветного Давида на памятнике, и, предпринять наконец всё, чтобы от людей, пришедших помянуть товарища, осталась пыль. Предположительно должны были присутствовать основные представители «Измайловских» и «Гольяновских». По чьему-то мнению, затянувшееся противостояние требовало постановки жирного значка, разумеется, в виде «костей Адама» — чёрной метки как «стопа» на жизненном пути чьей-то стороны.
Уже после я поймал себя на мысли, что, несмотря на отказы, пусть часто и завуалированные под невозможность выполнения, и на нежелание останавливать чужие жизни, здесь я действовал как зомби, просто выполняя заученное, без эмоций и поначалу без сожаления, совершенно не осознавая, к чему ведёт сия череда операций. Точнее, я понимал, что погибнут люди, со всеми выходящими последствиями — понимал, но не принимал: то ли за столько лет накопленное в одночасье остудило душу, причём не на большое время, то ли это действительно был какой-то пик борьбы между добром и злом, происходящей внутри каждого из нас.
Уже вечерело, когда, найдя могилу у высокого обелиска, на срезе одной из небольших площадей в виде окружности, где должно было поместиться достаточно много народа, и сообразив, где заложить взрывное устройство, наполненное поражающими элементами для большего поражающего эффекта, которое собрал ночью, снабдив механизмом дистанционной активации, я засветло заложил его и привёл в состояние ожидания.
Буквально рядом, через забор кладбища, несколько лет назад я приобрёл малогабаритную трёхкомнатную квартиру под разросшийся архив, важно было после добраться до неё, что не представляло труда — место было знакомым, я часто проводил здесь встречи. Возможных путей отхода, проверенных не раз — несколько. Если бы эта «кровавая баня» состоялась, то не оставила бы шансов ни исполнителю, то есть мне, ни заказчику, жить жиз-ню, которая в любом случае либо окончилась бы ужасно и преждевременно, либо «пж».
Не могу объяснить своё состояние зашоренности и безконтрольности со стороны разума после возвращения домой, казалось, что весь день прошёл либо в полусне, либо в полузабытьи. Как будто бы я, все сутки находясь в состоянии аффекта, то ли там был сам, то ли вместо меня пил совсем другой человек, — может быть, то было полностью отстранившееся добро, но воплотившееся зло.
Ещё вечером, присмотрев в радиусе около пятидесяти метров от предполагаемого эпицентра несколько запущенных могилок, вооружившись подержанным инвентарём, начиная с утра, приводил неспешно их в порядок, тщательно наблюдая за происходящим вокруг.
Внешность, «взятая» из старого шкафа, где «жили» разные персонажи, на сей раз напоминала интеллигента и годах, в поношенной, но чистой, явно лет на двадцать отставшей от моды одеждой. Отращенная специально бородка «испанка» без усов и очки добавляли к имиджу статусности с неудавшейся судьбой интеллектуала, ещё не потерявшего надежду, но уже разочаровавшегося в современной жизни. Два «Браунинга» «Hi-power», 9 мм, (четырьмя магазинами, были бы не кстати, если бы торчали снаружи, а потому обнадеживающе грели внутри.
Апатия и какая-то опустошённость буквально лишали сил. Было настолько безразлично всё, что впору вытаскивать полюбившиеся пистолеты, идти в самую гущу и палить направо и налево, а в конце — собрать всех в эпицентр и «запустить» вместе с собой «на луну». Что-то происходило, но любая попытка анализа или хотя бы понимания себя останавливалась на первом вопросе. При всём притом остальные действия были безупречны.
Обычно бушующие эмоции в такие моменты от переживаний прошлого, настоящего и возможного будущего набегали хотя бы раз в день волнами различной высоты и силы, здесь же мыслей не было совсем, как и воспоминаний. Огромным было лишь желание, побыстрее всё закончить, но именно закончить. Полное безразличие и какая-то душевная опустошенность, обезвожившие силу воли и обезвредившие любой мыслительный процесс, могущий повлиять на выполнения задуманного.
Будь это вчера или завтра, я, разумеется, побывал бы на кладбище или рядом, но лишь с фотоаппаратом и видеокамерой, и даже не допустил бы мысли о возможности подобного святотатства со своей стороны. Мало того, большинство клеток памяти этого дня оказались «засвечены» уже на следующее утро. Проснувшись, я вспомнил отрывками вчерашнее, возможно, потому что одной картиной зияла пропасть, разверзшаяся подо мной, и это было сумасшедшее, буквально ощущавшееся физически, еле переносимое состояние как будто бы перегрузки, сравнимое с давящим ужасом человека, падающего в воздушную яму на самолёте.
Нет, конечно же обычными органами чувств я был здесь, на грешной земле, но что-то внутри меня отчётливо дало понять: то, что я вижу, слышу, ощущаю — лишь внешнее, а реальное — происходящее глубоко внутри меня, там, где я настоящий, там, где есть вечное, бывшее до моего рождения и остающееся после моей физической смерти, пытающееся пробиться совестью через коросту наслоений, желаний, оправдания, суеты ради этой телесной оболочки. Не знаю, может, это было помешательство на один день или какой-то эффект медикамента, над которым трудятся, но не создают, зато показывают на голубых экранах. Подобное случилось раз в жизни, странно совпавшее с этим днём и, слава Богу, преодолённое.
Да, было холодно, и лежал снег, однако внутри всё горело, будто взрыв уже произошёл, но в глубине моего сознания, лицо и руки были холодными, словно враз лишились тёплой крови. И навсегда осталось отражение собственного лица в отражении на запачканной поверхности стеклянной банки, надетой верх ногами на острие ограды, у которой я находился, точнее, не само отражение, а то, что произвело на меня отрезвляющее впечатление — его серая, морщинистая кожа. Оно-то и заставило очнуться до конца и постараться зацепиться и остановить, хотя бы на время, происходящее.
Вспоминая тот день, уже сидя в тюрьме, мне думалось: «Попробуй, объясни это состояние присяжным заседателям, скажи, что тот ты — не совсем ты тогдашнего времени, а лишь та злая сторона, которая есть у каждого, на время затмившая остальную часть сущности, может быть, не такую уж и плохую». Ответили бы: зарплату поручал и в милицию не пришёл. И ничего не скажешь: гора трупов, океан крови, — и всё это я, я и я, и это ещё, помимо уже имеющегося.
И снова и снова понимаю: именно это был мой «Рубикон», только, в отличие от Цезаря, я не вошел бы в Рим и не стал бы его императором, а потерял бы навсегда свою душу, и без того чёрную, и без того уже почти не мою, пронзённую не двадцатью с лишним ударами кинжалов, а десятками загубленных жизней, в том числе и собственной…