Лимоны и синицы

Кетро Марта

Не верю, что меня можно любить.

Мне вот что нужно. Полное принятие: что бы я ни сделала, меня не разлюбят и оправдают. И не надо объективного оправдания и вседозволенности, только чтобы этот человек был достаточно слеп на мои ошибки и щедр на одобрение.

Ощущение меня самой лучшей. Тоже не объективная оценка: есть достаточно желающих похвалить за мои подлинные достоинства. Мне нужно иррациональное восхищение.

И, да, готовность умереть за меня и возле меня.

Это смешно признавать, но надо понимать, что на другой чаше весов огромный голод и дыра в том месте, где самооценка, принятие и прощение себя. Нужен кто-то, кто эту бездну наполнит.

Понимаю, что таких жертвенных психов,

которые при этом достаточно маскулинны, чтобы меня удерживать и трахать, не найти.

Они любят образ, который я создаю, а это всего лишь оболочка. Ни одна не любила меня за мягкость, им подавай силу. У меня полно силы, но это во мне не главное. За талант влюблялись, но не любили. Быстро начиналось «ты не дотягиваешь, но я всё равно тебя люблю». А мне не надо всё равно, мне надо, чтобы она искренне восхитилась. Нет – значит, нет.

Меня настоящего никто никогда не любил.

Я хочу, чтобы кто-то принял мою любовь. Мне самой ничего не надо, только бы отдать, сделать счастливым и потом любоваться – как он смотрит на меня, как радуется.

Моя любовь никому не нужна».

И так далее, и так далее, и так далее.

И ещё бывают сущности. То, что я называю Солярис vs Марсианин. Хотя там не versus даже, просто два дополнительных способа для тех, кто по-человечески не умеет.

В фильме «Солярис» есть сцена, от которой страшно, как во сне. Когда герой оставляет в лаборатории тихую темноглазую девушку, закрывает бронированную дверь, и через несколько секунд стальная переборка начинает выгибаться, потому что изнутри в неё бьётся дикая безумная сила, желающая только одного – быть рядом. Всего раз в жизни я чувствовала эту безмозглую мощь в себе, и когда она иссякла, я поклялась, что никогда больше, больше – никогда. Объектом тоже случалось стать, и, поверьте, это может сделать из вас интимофоба.

В рассказе Брэдбери «Марсианин» описана сущность, которая приходит к людям в облике тех, кого они любят, и остаётся рядом столько, сколько они пожелают. При одном условии – если не отойдёт слишком далеко и не попадёт в сеть другого любящего, тогда она примет форму, угодную ему. Если сильно потянут с разных сторон, она разорвётся к чертям. Можно предположить, что она не умеет любить, но на самом деле она просто не умеет помнить, зато способна отдаваться полностью, пока с вами.

Иногда мне кажется, что марсианская сущность, это та же, что в «Солярисе», – после того, как её всё же оторвали от любви, но она выжила.

Иногда мы помечаем друг друга – нечасто, обычно всё проходит бесследно, но иногда всё же случается. И потом некоторое время невозможно понять, как другие женщины могут спать с тем, на ком светится поцелуй здесь и здесь; как другие мужчины не умирают от ревности, когда замечают нестирающийся отпечаток пальцев на белой коже. И совсем непонятно, почему я позволяю чужой руке прикасаться к этим следам; почему он позволяет.

Хорошо, что не всякий может так пометить, а то бы давно не было живого места на нас. Они ведь не просто ощутимы, они влекут нас к тем, кто их оставил. Прекрасный психопат говорил о горле, что бредит бритвою, а я – об ожогах, бредящих поцелуями и пальцами.

Позже они всё-таки стираются, от времени, расстояний или томлений совместной жизни, но мало кто не тоскует о них, мало кого не тянет под чью-то руку и чьи-то губы, чтобы снова загорелись знаки на телах.

И есть средства, которые избавляют от них до срока, если сил нет носить. Не знаю, как мужчинам, а женщинам помогает спать обнаженными под полной луной. Дождаться, пока она посмотрит и возьмёт на руки, и забыть в её колыбели обо всех. Лунный перламутр впитается в кожу, и утром проснешься свободной, без отметин, все заберет луна, вон их сколько уже на ней, добавится ещё несколько, никто и не заметит.

Только подумай, подумай ещё раз, не побежишь ли ты потом, в следующее полнолуние, искать того, кто снова пометит и обожжет. Потому что легко собрать волю и рассудок; несложно усмирить страсть; непросто, но посильно успокоить сердце. И с годами всё легче, ведь свобода притягательней вина и любви, она совершенствует душу точно так же, как лунный свет – тело.

Но редко кто не тоскует, когда кожа его не отмечена ни рукой, ни губами, ни шрамом, ни ожогом, ни укусом и ничем таким, что можно изредка гладить и чувствовать, как другой вздрагивает от озноба.

Понятно, что ощущение собственной смертности – это самое привлекательное, что нам удаётся испытать. То, к чему трудно не возвращаться всё время, как нельзя не трогать языком лунку удалённого зуба. Поэтому невозможно не приезжать снова и снова в некоторые города, больше не принимать некоторые вещества и не спать с некоторыми людьми – потому что они, – места, вещества и люди, – однажды дали нам фрагменты этого знания. Кажется, мне удавалось полюбить, только обнимая человека в те минуты, часы и ночи, когда он узнавал о своей конечности через боль, грибы или моё тело. Я всерьёз полагаю, что есть и другие способы заниматься любовью, кроме смертоносных: бегать рука об руку по лугу, хохоча; красиво перекатывать по кровати под медленную музыку; завести троих детей, собаку и автомобиль; разговаривать. Но меня слишком привлекают люди, состоящие в особых отношениях со смертью. Не те, которые боятся или, наоборот, не осознают, но те, что имеют с ней статус «всё сложно» – им страшно, а они лезут. И, сопровождая их, я снова чувствую её физическое присутствие, ощутимое через покалывание кожи, озноб и тоску такой концентрации, что она сначала наполняет тебя, как стеклянный сосуд, а потом и вовсе разрывает. И только ради этого тонкого звона, ради сияния мелких осколков в луче света, ради этого – всё.

Снова в Сети пишут о чьей-то смерти, повторяя одни и те же слова, но не от недостатка воображения, а потому, что сейчас для них нет другой правды.

А чего – «так не бывает», чего – «в голове не укладывается»? Именно так оно и происходит. В двадцать лет – несчастные случаи, к тридцати подтягиваются наркоманы, а в сорок – уже естественное течение жизни. Поколение потихонечку выстраивается в клин и уходит на взлёт, медленно, но неуклонно. Впереди сильно пьющие, потом те, кто болели, а дальше уж как повезёт. Вразнобой – которые сами всё решили. Это кризисное поколение, способное разрулить много беды и боли, эффективно действующее в стрессе, но рассыпающееся от повседневности, от тоски за окном, – «всё, что не может сделать нас инвалидами, нас убивает», да. И мы совсем-совсем не готовы – ладно кому за семьдесят (и то, если не родители, им-то всегда рано), но наши… Первые пять раз хватаешься за голову и бормочешь что-то вроде «слишком быстро!», а потом взбираешься на красивый холм, наблюдать, как мимо проносятся поезда, всегда в одну сторону. Долго, очень долго. Пока однажды не возникает желание сесть в один из них, ведь все, кого ты любил, уже там. А сейчас ещё есть время, хрен знает, сколько, но есть. Поэтому празднуйте друг друга, празднуйте своё родство и близость, даже виртуальную, – уж какая сложилась, – сколько можете. И кончайте эти глупости – дни рождения не отмечать. Радуйтесь. Иначе мы будем встречаться только на похоронах.