Лингвистика измененных состояний сознания

ПРЕДИСЛОВИЕ

Одним из удивительных феноменов современного этапа научно-технической революции является все увеличивающийся интерес к языку и лингвистике. Вопросами языка и речи занимаются сейчас не только лингвисты, но также философы и математики, социологи и нейрофизиологи, медики и литературоведы. Этот интерес ведет к возникновению новых научных направлений, не просто расширяющих традиционную языковедческую проблематику, но представляющих собой причудливую на первый взгляд гибридизацию лингвистической тематики с проблематикой достаточно далеких от языкознания наук. К этим новым «стыковым» направлениям языкознания наряду с инженерной лингвистикой, математическим языкознанием и нейролингвистикой принадлежит совершенно новое научное направление, которое Д. Л. Спивак назвал лингвистикой измененных состояний сознания (ЛИСС).

Возникновение ЛИСС, как, впрочем, и других новых лингви-стик, диктуется несколькими социально-познавательными факторами. Во-первых, проблема человека, ставшая в конце XX в. одним из центральных вопросов нашей цивилизации, требует от всех наук, исследующих социальное поведение и биологическую его природу, пристального внимания к языку. Ведь естественный язык, будучи самым мощным средством хранения, переработки и передачи информации, является одновременно тем инструментом, с помощью которого удается получать важные сведения о функционировании, а также об онтогенезе и филогенезе мышления человека.

Во-вторых, язык представляет собой «нечеткую» и одновременно слаженную и хорошо функционирующую сверхсложную кибернетическую систему, при изучении которой лингвисты начинают применять эвристические приемы. В настоящее время представители самых различных наук ищут в лингвистической эвристике образцы для анализа, а затем и проектирования сложных и сверхсложных систем.

Наконец, появление «стыковых» лингвистик определяется нуждами самого языкознания, которое уже не может удовлетвориться простым описанием наблюдаемых лингвистических объектов, а вырабатывает с помощью других наук все более тонкие приемы моделирования, позволяющие шаг за шагом проникать в тайны

3

речемыслительных процессов. Таков общий социально-познавательный контекст, в рамках которого менее десяти лет назад зародилось заглавное научное направление (первая публикация JX Л. Спивака, в которой изложены основы ЛИСС, относится к 1980 г., эта статья была сразу же переведена на английский язык в США [73]). Возникновение ЛИСС обязано счастливой и нетривиальной идее автора книги подключить лингвистический тест к сеансам фармакотерапии, которые вызывают у человека состояния, имитирующие последовательный распад сознания. Ход этого распада отражает стадии онтогенеза сознания.

Такой эвристический ход позволил наблюдать процесс последовательного подавления, а затем и восстановления отдельных языковых категорий и речевых структур у большой группы носителей русского языка и билингвов. Наблюдения за работой языковых систем и речеобразующих механизмов проводились уже давно. Однако эти наблюдения касались статичной, задержавшейся на определенном уровне подавления или распада, языковой способности. Получить таким путем однозначные и непротиворечивые выводы о динамике всего процесса диссолюции речевой деятельности трудно, поскольку здесь приходится оперировать плохо сопоставимыми результатами, полученными от разных испытуемых при использовании разнородных методик. Эвристическая сила методики Д. Л. Спивака заключается в том, что она дает возможность наблюдать за естественной и достаточно быстро нарастающей дис-солюцией сознания, которая вызывает последовательное свертывание системы языка и механизмов речи. Большой интерес для лингвиста-теоретика представляют II и III главы книги, в которых описываются и интерпретируются результаты психолингвистического тестирования. Полученные автором данные не подтверждают сложившиеся в медицине представления о том, что нарастание диссолюции сознания приводит к хаотическому развалу системы языка и механизмов речеобразования. Напротив, эксперимент Д. Л. Спивака показывает, что подавление языка и речи происходит у большинства испытуемых по четкой схеме: развернутые и синтаксически усложненные высказывания уступают место по ходу диссолюции простым и неполным предложениям, а при углублении состояния испытуемые отвечают на вопросы экспериментатора коннотативными знаками, т. е. словами-предложениями оценочно-эмоциональной направленности.

Разумеется, данные ЛИСС, относящиеся только к одному языку, пока еще недостаточны для того, чтобы прийти к фундаментальным лингвистическим открытиям. Однако уже сейчас ясно, что распространение экспериментов ЛИСС на языки различной типологии и генеалогии даст свежий лингвистический материал, который поможет решить ряд актуальных проблем онтогенеза и филогенеза конкретных языков и языка вообще.

Академик Г. В. Степанов, профессор Р. Г. Пиотровский

ВВЕДЕНИЕ

Изучение физиологических механизмов сознания является одной из важнейших задач физиологии высшей нервной деятельности и ведется сразу по нескольким направлениям. Пожалуй, наиболее плодотворным здесь является выяснение особенностей функционирования и самой структуры второй сигнальной системы (по И. П. Павлову), роль которой заключается в формировании понятий, их систематизации, а при речевой деятельности — в извлечении информационного содержания и выработке соответствующих реакций на понятие как раздражитель. Если в первой сигнальной системе между знаком — сигналом и сигнализируемым явлением внешнего мира, детерминирующим ответную реакцию, обязательным является сохранение непосредственной связи, пусть даже через промежуточную цепочку, то во второй сигнальной системе эта связь скрыта в понятийном содержании, замаскирована в различных уровнях абстрагирования. При формировании второй сигнальной системы происходит отбрасывание случайных, несущественных, вариативных компонентов и объективный мир отражается в его обобщенной форме с учетом существующих связей и отношений. Это обстоятельство делает невозможным, как это допускается при изучении первой сигнальной системы, изолированное исследование действия какого-либо одного из множества сигналов; понятия независимо не существуют, они всегда представлены в системе, которая сама по себе не является «свободно» выбранной, а отражает объективные связи объективной реальности (например, связь смежности, части — целого, по положению к полярным точкам, причинно-следственные связи и т. п.).

Другой особенностью второй сигнальной системы является то, что в отличие от первой сигнальной системы она базируется не столько на индивидуальном опыте человека, сколько на общественно-историческом опыте человечества, а индивидуальный опыт становится частью общественно-исторического опыта.

Вместе с тем, являясь идеальным продуктом деятельности мозговых структур каждого

храняя общую понятийную систему, как бы модулирует ее, меняя относительную значимость, тесноту связей, их ценность и другие отношения внутри системы, а также может изменить порядок использования правил оперирования. Уже первые исследователи отмечали такие характерные особенности функционирования второй сигнальной системы, как наивный антропоцентризм, отражающий прежде всего отношения между Я и не-Я, подверженность эмоциональному состоянию и т. п. Мы специально подчеркиваем эту особенность, так как она определяет своеобразие психофизиологического изучения второй сигнальной системы.

Законы функционирования второй сигнальной системы с разных сторон и на разном уровне изучают различные науки: философия, этология и этнография, лингвистика, этика и эстетика, однако связать эти законы с особенностями физиологии высшей нервной деятельности они принципиально не могут, так как физиологические механизмы сознания остаются вне сферы этих наук. Вместе с тем физиология и психология также не могут полностью решить весь комплекс проблем, поскольку физиология не в состоянии объяснить социальные аспекты мышления известными ей физиологическими процессами, а психология, описывающая феноменологию реализации второй сигнальной системы, не может подвести под нее физиологический базис.

Выход из этого, казалось бы неразрешимого, тупика, вероятно, можно найти в психолингвистике, которая, едва появившись на свет, дала новую ветвь в виде нейролингвистики.

Конечно, вторую сигнальную систему как систему сигналов и механизмов их переработки было бы неправильно сводить только к оперированию понятиями в их вербальной форме, однако можно в качестве постулата принять положение о том, что закономерности функционирования во многом будут общими, то есть, изучая вербальные преобразования в какой-либо языковой системе, мы сможем понять и более общие законы. Таким образом, приняв положение о том, что лексика, семиотика и грамматика языка являются репрезентацией второй сигнальной системы, мы, меняя исходное психическое состояние человека и регистрируя изменения в этих характеристиках языка, можем судить о психических механизмах второй сигнальной системы — психолингвистика; изменяя же те или иные физиологические процессы в ЦНС, можем судить о физиологических закономерностях — нейролингвистика.

Здесь, вероятно, возможно столкнуться с двумя срезами (прежде всего в прагматике, как элементе семиотики), о которых говорилось выше — общественно-историческим и индивидуально-личностным, и некоторые данные в настоящей работе, как и в ряде работ А. Р. Лурия, указывают на это.

Целый ряд понятных этических соображений не позволял на одном человеке выявить динамику изменений второй сигнальной системы, динамику языковых нарушений во всем диапазоне нарушений сознания. Большинство опубликованных работ описывает в основном казуистику. Предлагаемая читателю книга является

6

первой попыткой, наблюдая действие современных фармакологических средств в процессе лечения людей, изучить лингвистику, измененных состояний сознания на поэтапном уровне. Выявленные на основе этих данных закономерности подтвердили некоторые уже ранее высказанные предположения, вместе с тем они позволили вскрыть ряд новых, до сего времени не имевшихся в науке данных. Пожалуй, следует среди них указать на обнаруженные автором три формы языкового поведения, связанные с индивидуальными особенностями человека, относительную устойчивость связей типа предмет —свойство по сравнению со связью предмет—класс (здесь естественно напрашивается объяснение, что во втором случае мы имеем дело с более высоким уровнем общественного сознания — умозаключения по сравнению с суждением) . Удивительной оказалась устойчивость некоторых сложных правил формальных преобразований, хотя, согласно последним данным, за это отвечают специальные структуры коры головного мозга, которые могут и не быть затронуты действием применяемого препарата.

Очень важной для задач прикладной физиологии является возможность по особенностям языкового поведения судить не только о глубоких изменениях сознания, но и о таких, которые проявляются главным образом в направленности сознания. Об этом убедительно говорят данные, полученные при действии различного рода адаптогенных факторов. Исследования, приведенные в монографии, являются важными и потому, что они по сути открывают новое научное направление на стыке физиологии, психологии и лингвистики.

Чл.-кор. АМН СССР В. И. Медведев

I

Глава I

ПРЕДМЕТ И МЕТОД ЛИНГВИСТИКИ ИЗМЕНЕННЫХ СОСТОЯНИЙ СОЗНАНИЯ

КОНЦЕПЦИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ

Лингвистика измененных состояний сознания представляет собой новую, динамично развивающуюся область языкознания, основой которой можно считать положение о том, что нормальной речевой деятельности носителей естественного языка неотъемлемо присущи моменты напряженности, усложненности порождения и восприятия речи, на материале которых анализ закономерностей речевой деятельности особенно эффективен. Сюда относятся прежде всего естественно возникающие в необычных условиях существования измененные состояния сознания, к которым следует отнести состояния стресса и переутомления, связанные с ответственной работой или пребыванием в тяжелых природных условиях; состояния тревоги и страха либо сильного волнения и радости при нарушении привычных жизненных стереотипов или резком изменении жизненной обстановки. Для более результативного изучения этих процессов можно проводить наблюдения за состоянием людей, с лечебной целью проходящих психофармакологическую терапию, что подразумевает искусственно вызываемые измененные состояния сознания.

Следует подчеркнуть, что основным принципом нашего исследования, а также всех привлеченных нами научных публикаций советских и зарубежных исследователей измененного сознания было наблюдение состояний, как возникающих у людей при общественно полезном труде, так и вызываемых у них для достижения общественно целесообразных и гуманных результатов. К первым относятся состояния, возникающие при обычном труде в необычных условиях (высокогорье и пр.), изучаемые с целью улучшения адаптации к ним людей. Ко вторым относятся состояния, вызываемые медиками в условиях стационара по официально утвержденным методикам при лекарственной терапии ряда заболеваний с целью наиболее эффективного их излечения.

8

Изучение измененных состояний сознания, проводимое боль-= шим количеством научных коллективов, стало в последние годы приоритетным направлением в исследовании мышления. С 1973 г. издается международный «Журнал измененных состояний сознания» (Нью-Йорк, с 1981 г. название изменено), библиографические перечни насчитывают тысячи трудов по этой теме [104], получившей особенное развитие после международного симпозиума по измененным состояниям сознания (Торонто, 1978 г., [140]). В настоящее время ученые восьми европейских стран и США проводят совместный крупномасштабный проект «Международное исследование измененных состояний сознания» (сокращенно ISASC), задачей которого является создание и экспериментальное обоснование стандартного, равнозначного для каждого из используемых в этих странах семи языков, теста с целью массового анализа этих состояний [130]. Языковой материал, собранный к настоящему времени по данной проблеме, весьма обширен и в то же время разнесен по публикациям в пределах десятков различных наук — от психологии до реаниматологии, — поскольку вне зависимости от целей исследования ученым приходится вступать в речевой контакт с испытуемыми. Осмысливая полученный языковой материал, исследователи обычно преувеличивают специфичность отдельных состояний сознания. Так, согласно мнению даже ведущих теоретиков в данной области, в принципе возникает столько новых «наук» и метаязыков описания, сколько есть измененных состояний [157, с. 93], в пределах которых структуры мышления просматриваются через язык без искажений [138, с. 61].

Подчеркнем, что такой подход ведет к отрыву наук о мышлении от тонкого и всесторонне разработанного аппарата современной теоретической лингвистики, что немедленно влечет за собой возникновение в принципе устранимых с точки зрения лингвиста противоречий и методологических трудностей. Следует вместе с тем признать, что в рамках лингвистики не проводилось попыток разобраться в этом хаосе эмпирических наблюдений. Так, даже упоминание о проблемах языка при измененных состояниях сознания отсутствует в авторитетных компендиумах психолингвистики, выпущенных под редакцией Т. Сибеока (1974), Д. Слобина (русский перевод 1976 г.), X. Хальбе (1976), Дж. Мортона и Дж. Маршалла (1977), Ф. Экмана (1977), Д. Фосса и Д. Хейкса (1978), Д. Ааронсона и Р. Рибера (1979), Ж. Придо (1980), А. Пейвио и А. Бегга (1981), Ш. Розенберга (1982), М. Стаддерт-Кеннеди (1983), в материалах дискуссии о перспективах психолингвистики, проведенной в начале 80-х годов при участии Н. Хомского, Ч. Ос-гуда и Ж. Пиаже [149], в издаваемом Т. Слама-Казаку «Международном журнале психолингвистики», в начатом Массачусетским технологическим институтом в 1983 г. долгосрочном научно-исследовательском проекте психолингвистики под общим руководством Д. Каплана.

С наш«й точки зрения, закономерности построения языка при

9

измененных состояниях сознания заслуживают пристального внимания. Прежде всего практика требует создания стандартного 'письменного теста, позволяющего по данным логико-грамматической структуры речи испытуемого дать обоснованный прогноз типа и характеристик измененного состояния сознания, которое возникнет у него при необычных условиях существования. Такая задача, особенно важная для массового отбора лиц, направляемых для работы в горы или в море, а также операторов сложной техники или абитуриентов, готовящихся к такой деятельности, до сих пор даже не была поставлена в лингвистике. С другой стороны, измененные состояния сознания органически присущи речи любого человека в той же мере, в какой стресс и подобные ему факторы неотъемлемо присущи мышлению в целом. Если, к-ак мы попытаемся показать ниже, в этих условиях можно наблюдать какие-либо общие, ранее не выделявшиеся наукой языковые образования, то эти данные заслуживают скорейшего освоения такими подходами теоретического языкознания, как сравнительно-исторический и сопоставительно-типологический.

Сказанное позволяет считать назревшей постановку массового эксперимента, дающего возможность на основе изучения всех типов естественно возникающих или искусственно вызванных измененных состояний сознания обобщить закономерности построения основных уровней языка, согласованные с результатами исследования ведущих наук о мышлении. В таком эксперименте, поставленном на материале речи около полутора тысяч человек согласно разработанному автором и излагаемому в настоящей работе подходу, обоснованы ведущие закономерности языков номинативного и эргативного типов, проявляющиеся при измененных состояниях сознания. Исходя из этого, был составлен тест для прогноза по данным речи характера приспособления испытуемых к необычным условиям существования, внедренный в настоящее время в практику и впервые в лингвистическом тестировании показавший удовлетворяющую специалистов по массовому отбору эффективность, а в теоретическом плане начато лексико-грамматическое описание языковой структуры глубинных слоев русского языка.

На этой основе нами в 1983 г. [77, с. 152] был предложен термин «лингвистика измененных состояний сознания» со своими предметом и методом, принципами теоретического построения и практического применения (обсуждение термина см. [66, с. 88]). Важным методологическим принципом лингвистики измененных состояний сознания как части советского теоретического языкознания является положение о внутреннем единстве естественного языка как средства реализации мышления, обусловленном социумом и основывающемся на низших физиологических механизмах, при безусловном примате социума [52, с. 19—25]. Следствием этого принципа является рассмотрение измененных состояний сознания как удобного и конструктивного материала, на котором, хотя и в своеобразной форме, наблюдаются те же компоненты языка и речевого мышления, которые с древнейших времен стоят

10

в центре внимания языковедов и которые послужили основой для плодотворных теоретических обобщений, проведенных в рамках советской лингвистики (более подробные библиографические указания см. [81]).

ПРЕДМЕТ И МЕТОД

Важным аспектом языкознания является онтогенетический анализ, в частности возможность обнаружения в развитии языка периодов или состояний, при которых его категории наиболее ярко обнаруживают особенности своего построения. До сих пор внимание лингвистов сосредоточивалось преимущественно на одной грани процесса — рождении и восходящем развитии языковой способности. Так, наблюдения над детской речью приводят к выделению грамматических универсалий, присущих определенным периодам овладения языком, — например, синтаксических структур, типичных для детской нормальной речи в определенном возрасте [159, с. 189 — 215]. Казалось бы, на примере наблюдаемых здесь элементарных закономерностей можно прояснить многие из неразрешенных в настоящее время проблем, поставленных исследованием «взрослого», развитого языка. Однако в желаемых масштабах этого не происходит, поскольку уже на самых ранних ступенях естественного развития язык предстает как целостная система уровней, категорий и связей, не менее трудная для анализа, чем на других стадиях развития. В связи с исследованием детской речи Ф. де Соссюр писал: «... величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу» [72, с. 47]. Разумеется, попытка обнаружить некие «первоэлементы» языка была бы наивной, не учитывающей неотъемлемо присущей ему целостности. Однако, может быть, в развитии языка все же существуют периоды, когда интересующие лингвистов его категории наиболее ярко обнаруживают особенности своего построения? С нашей точки зрения, не меньший интерес, чем восходящее развитие, представляет противоположный аспект этого процесса — распад и исчезновение языка, сопровождающие дис-солюцию (распад) сознания. Диссолюция языка занимает обычно несравненно меньше времени, чем овладение им, и может наблюдаться в лабораторных условиях, при временном отвлечении от факторов типа влияния социума. Процесс диссолюции обычно не мгновенен, что и делает возможным наблюдение речевой деятельности больных, находящихся на стадии ее постепенной потери. Лингвистическая наука располагает здесь трудами по афазии — начавшей описываться еще в Древнем Египте — получившими особенное развитие в последние десятилетия. Признавая важность этих исследований, нужно подчеркнуть, что их объектом являлась речевая деятельность при грубых локальных повреждениях мозга.

И

Следовательно, здесь наблюдался глобальный дефект речи, в борьбе с которым естественные ресурсы мозга, обычно передающего функции поврежденного участка другим своим отделам, были явно недостаточны. Не случайно в этих экспериментах тип языковых нарушений в принципе позволял указать на место поврежденного участка в мозгу [41, с. 56; 131, с. 60].

Для языковой способности, «разлитой» по всему мозгу, такое однозначное соответствие трудно признать естественным. Стремление преодолеть эти сложности привело лингвистов к изучению дефектов языка при самопроизвольно возникающих в мозгу психических заболеваниях — прежде всего различных видах шизофрении. Распад языковой способности и защитные меры, принимаемые против него мозгом, являются здесь уже совершенно естественными, почему и наблюдаются не обрывки нормальной языковой структуры, а целостное, хотя и патологическое, формирование. Такое положение дало ряду современных исследований возможность эксплицитно строить для соответствующих заболеваний типичные «грамматики» («язык шизофрении», «язык депрессии») — лингвистические структуры, характерные для того или иного психического заболевания [105; 124]. Заметим, однако, что при этом все основные категории не выводились из наблюдения, а брались из уже готовых схем (прежде всего порождающей грамматики), что зачастую затемняло существенные особенности изучаемой речи. Кроме того, в таких опытах изучалась статичная, задержавшаяся на одном уровне распада языковая способность, характерная лишь для данного заболевания и весьма проблематично связанная с языковыми универсалиями. Поэтому данные методики не раскрывали существенных особенностей нормального построения языка. Негативные последствия такого положения сказались достаточно отчетливо: ряд специалистов по мышлению отказались от использования языка в своих тестах [94], многие видные лингвисты высказались в пользу создания особой психолингвистики, не связанной с традиционным языкознанием [113]. С другой стороны, видящие всю ценность достижений последнего языковеды стали выдвигать положение о принципиальной невозможности эксперимента в языкознании [136, с. 215].

С нашей точки зрения, создавшиеся здесь трудности нельзя отнести на счет ни традиционного языкознания, являющегося высокоэффективным средством научного анализа, ни эксперимента, играющего важную роль в познании закономерностей мышления и языка. Дело состоит в том, что в качестве предмета исследования избиралась либо неестественная, разрушенная языковая способность при психических заболеваниях, либо детская речь — не менее сложная, чем речь взрослого, но качественно отличная от нее. Очевидно, конструктивных результатов следует ожидать от исследования нормальной, обычной речи, лишь поставленной в необычные, способствующие выявлению ее неявных оснований, условия.

Исходным тезисом нашего исследования явилось развитое в советских науках о мышлении положение о нормальной психической

12

деятельности как совокупности, континууме состояний, сменяющих ДРУГ ДРУга в зависимости от физических или духовных воздействий окружающей среды [70, с. 11; 84, с. 788]. Такое положение неотъемлемо присуще диалектико-материалистическому пониманию мышления как сложного, социально обусловленного отражения объективной реальности, адаптирующегося в зависимости от внешних условий трудовой, общественно целесообразной деятельности человека, как воспринимающее по отношению к воспринимаемому [45, с. 93; 93, с. 139]. Соответственно этому необычные условия существования, характеризующиеся смещением пространственно-временных, экологических и информационных стереотипов, на стадии адаптации порождают измененные состояния сознания как единственное и нормальное с общественно целесообразной точки зрения средство приспособления к экстремальным условиям [36, с. 3; 45, с. 3, 93]. Поскольку речь идет о глобальном, закономерном принципе функционирования мышления как целого, естественным было бы предположить, что и языковое мышление в полной мере вовлечено в его среду.

Предметом лингвистики измененных состояний сознания (введен в 1980 г. [73]) являются глубинные закономерности построения языка и речи, становящиеся поверхностными (непосредственно наблюдаемыми) в ходе нормальной, общественно целесообразной адаптации сознания к необычным условиям существования. В основе существующих классификаций измененных состояний сознания лежит положение о сложном взаимодействии эндогенных и экзогенных по отношению к организму факторов [13, с. 49; 45, с. 12]. Общим положением наук о мышлении, в котором сходятся данные всех их — от психологии труда до реаниматологии, — является утверждение о возможности ранжирования всех измененных состояний сознания по единой шкале согласно степени их глубины (ср. материалы специальной дискуссии по таксономии, организованной «Журналом измененных состояний сознания» [133]). Естественным следствием этого утверждения является поиск тех мозговых структур, которые составляют материальную основу такой многослойности. Результаты предпринятых в советской реаниматологии непрерывных наблюдений над гибнущими организмами, проходящими в нисходящем направлении всю шкалу измененных состояний, позволило выдвинуть положение, что жизненные уровни угасают соответственно их филогенетическому возрасту: более молодые — раньше, более древние — позднее [48, с. 68]. Этот вывод согласовывался с выводами советских психиатров и физиологов, также пришедших к утверждению о наименьшей устойчивости генетически молодых, высших уровней мозга [39, с. 9, 148; 45, с. 46].

Следует подчеркнуть, что эти положения полностью согласуются с духом эволюционной теории, где всесторонне обоснован вы-ВоД о развитии более сложных синдромов психической деятельности на базе более простых, их своеобразной «вложенности» и диалектическом включении; постоянном неявном присутствии низ-

13

ших, глубинных уровней мышления и сознания в высших, сложнейших их уровнях [65, с. 83—85]. (Обзор и библиографию работ, развивающих концепцию Л. А. Орбели и И. П. Павлова, см. [90, с. 4-17]).

Таким образом, в развитии измененных состояний сознания наблюдается как бы своеобразное отражение, преломление в другой обстановке закономерности, разработанной в естествознании в виде зависимостей Мюллера — Геккеля —Северцова, согласно которой индивидуум в ходе своего развития повторяет в основном историю развития своего вида. Будучи явлением социальным, язык каждого человека функционирует неотделимо от языка всего социума. В то же время материальным носителем языковой способности индивидуума является мозг, накапливающий и творчески перерабатывающий поступающую в процессе речевой деятельности языковую информацию и одновременно благодаря своему существованию делающий возможной эффективную языковую коммуникацию в процессе осознанной целесообразной деятельности. Неразрывная связь мозга со всеми остальными функциональными структурами организма позволяет предположить, что в ходе диссолюции сознания можно после распада генетически молодых структур наблюдать более древние слои языка. Подобно тому как на поздних ступенях диссолюции остаются простейшие рефлексы, обычно скрытые в составе более сложных (например, принятие «позы эмбриона»), так и в языке возможно сохранение самых основных, наиболее рано приобретенных при речевом общении связей и структур. Разумеется, будучи свойством мозга как высокоорганизованной материи, психическое не сводится к протекающим в нем физиологическим процессам. Однако рефлексы являются сами по себе сложной формой отражения действительности, основой мышления и переходным звеном к нему от низших физиологических функций.

Методологически правильным поэтому было бы ожидать со- , хранения существенных фило- и онтогенетических особенностей рефлекторной деятельности и в таких сложных формах, как языковое мышление и речь. Следует заметить, что гипотеза о качественном единстве онтогенеза и филогенеза языка, обсуждаемая в лингвистике еще со времен А. Шлейхера, в общем расценивается как методологически непротиворечивая [52, с. 103; 128]. Другое дело — то, что непосредственно, в экспериментальных условиях и в чистом виде, наблюдать глубинные, архаичные уровни языка ученым пока не приходилось, то есть отсутствовала практическая верификация этой гипотезы [28, с. 257]. С нашей точки зрения, решающую роль здесь должно сыграть наблюдение языка при измененных состояниях сознания.

Представляя собой сложное образование, обладающее как богат- «, ством внутренней структуры, так и системно-функциональными связями с деятельностью мозга и всего организма, естественный язык сочетает в своей структуре в каждый данный момент синхронические и диахронические аспекты. Поэтому неоправданным, механистичным было бы положение о буквальном прохождении

14

в обратном порядке однажды уже пройденных этапов языкового развития. Вместе с тем накопленный опыт наук о мышлении позволяет говорить об обратном прохождении фило- и онтогенетических этапов в принципе, в самом общем виде. Согласно обоснованной на материалах этих наук концепции А. Г. Иванова-Смоленского, формирование речи у здорового человека проходит четыре основных этапа, включающих непосредственную реакцию на непосредственный раздражитель, непосредственное выполнение словесных приказаний, словесную реакцию на непосредственный раздражитель и словесную реакцию на словесный раздражитель.

Анализ крупных онтогенетических этапов такого рода следует считать методологически релевантным. Методом лингвистики измененных состояний сознания (введен в 1980 г. [73; 75, с. 9]) является многократное наблюдение одних и тех же языковых структур в ходе непрерывной, последовательной, прямой или обратной, воспроизводимой диссолюции сознания.

Следует подчеркнуть, что такое положение обладает научной новизной и вытекает из принятой нами диалектико-материалисти-ческой парадигмы исследования. Видимо, исключительно методологическими установками следует объяснить тот факт, что ведущие зарубежные исследователи, имевшие возможность отчетливо наблюдать картину последовательной смены слоев языкового мышления по ходу диссолюции, полностью игнорировали эту картину, либо в принципе отвергая любую многослойность, неоднородность и некумулятивность языкового мышления [141, с. 84], либо сводя дело лишь к энантиоморфности мозга [139, с. 81]. Заметим, что нами не оспаривается роль последней в функционировании языка. Вместе с тем «горизонтальное», послойное построение языковых структур является, по материалам наших экспериментов, более сильным, подавляющим механизмом, чем «вертикальная» двусто-ронность. Методологически верным было бы включение последней в качестве важного фактора языковой способности на верхних ее уровнях в послойную, многоуровневую модель языка, что подтверждается и результатами существующих исследований речи афати-ков при измененных состояниях сознания [21].

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ТЕСТ И ЕГО ОБРАБОТКА

Основным инструментом лингвистики измененных состояний сознания является языковый тест, направленный на выявление особенностей структур языка при нарастающей диссолюции. Одной из характерных особенностей большинства применяемых в настоящее время в психолингвистике тестов является их зависимость от настроения испытуемого, его желания «перехитрить» экспериментатора, а также от влияния общей культуры испытуемых на результаты тестирования. Следует предположить, что для преодоления этих действительно значительно понижающих валидность существующих тестов трудностей структура теста и методы его обработки должны ориентироваться не на общий смысл речи ис-

15

пытуемых, характерный для нее словарный запас или другие ее стороны, поддающиеся в основном полуинтуитивной обработке, а на наличие формальных сознательно неконтролируемых структур. Испытуемый, желающий пройти массовый отбор успешно, легко может догадаться, что даже при физической нагрузке ему следует говорить рассудительно, «интеллигентным» языком, не обнаруживая утомления, но изменить, скажем, сравнительную склонность к образованию будущего времени при помощи приставки (сделаю) или вспомогательного глагола (буду делать) практически не в состоянии даже лингвист-профессионал. Разработанный нами тест рассчитан на исключительно количественную обработку лек-сико-грамматических структур при сохранении всех качественных, контекстно-семантических особенностей языкового мышления испытуемых.

Важнейшей характеристикой языковой способности на всех этапах диссолюции нам представляется отношение количества речевых знаков к количеству узкоденотативных знаков естественного языка [ср. 53, с. 85]. К речевым знакам нами были отнесены слова и словосочетания, абстрактное (словарное) значение которых актуализируется преимущественно в контексте, — прежде всего знаменательные слова с относящимися к ним служебными словами. К узкоденотативным знакам были отнесены высокочастотные лексические единицы, обладающие конкретным и высокоэмоциональным в данных условиях содержанием (имена собственные и слова типа укол, врач в больнице или горы, поход в полевых условиях). Сюда относится также лексика, функционирующая в основном вне речевого контекста, обладающая нечетким кругом денотатов и актуализируемая по-своему в каждой конкретной ситуации (слово-сочетания-«штампы», слова-заменители типа это, эта штука, того, ну, туда, звукоподражательная и бранная лексика).

Выделение узкоденотативных знаков свидетельствует о признании сложного, многоуровневого построения структурно-семантической организации обобщенного мышления и познания. Находящее себе содержательные параллели в диахронии [16, с. 230; 52, с. 103] и в общем признаваемое лингвистами-теоретиками для синхронии языка [26, с. 23], функционирование узкоденотативных лингвистических знаков может считаться одной из ведущих характеристик семиотической организации языка, поскольку структура грамматических классов в конкретной речевой ситуации преломляется через знаковые структуры. Если же принимать в расчет только задаваемые нормативной грамматикой литературного языка классные характеристики лексем, не учитывая ни знаковых, ни контекстуальных закономерностей построения языка, то в речи даже безусловно психически больных людей не удается выявить никаких особенных структурных изменений. В таких случаях все обычно сводят к нарушению вероятностной организации речи [38,

Другой важной характеристикой языка нам представляется способность испытуемого к формально-грамматической операции

16

над семантически почти пустым полем ( например, изменить в заданном направлении бессмысленную фразу типа глокой куздры Л В. Щербы или дораю достравлять у М. Пей; набор таких предложений для языков различных типов см. [143, с. 111]). Суть задания такого рода лежит в том, что, очевидно, осмысленных пре-и постфиксов при бессмысленном корне слова вполне достаточно для языкового мышления независимо от общей языковой культуры испытуемого. Как показывают специально проведенные исследования, мера осмысленности предложений такого рода обусловлена опять-таки контекстом [111, с. 104] и при восприятии не вызывает трудностей сравнительно с обычными предложениями [103].

Группу заданий, направленных на выявление знаковых закономерностей языка, завершает классический ассоциативный тест. Несмотря на наличие здесь авторитетных исследований, обобщенных в вышедшем под редакцией А. А. Леонтьева в 1977 г. словаре ассоциативных норм русского языка, весьма неясными остаются закономерности ассоциативной структуры высказываний, принадлежащих к дихотомии «парадигматика — синтагматика». Так, до сих пор не доказано, ассоциации которого из этих двух фундаментальных типов возникают раньше на диахронической оси. Существуют результаты экспериментов, свидетельствующие о том, что на появление слова-реакции, скорее, большее влияние оказывает, какой частью речи является слово-стимул, чем семантические факторы [27, с. 9 — 10]. Не менее важную роль играет, очевидно, конкретно-эмоциональное восприятие слова-стимула испытуемым [9, с. 12-15].

К заданиям, ориентированным на исследование классной грамматической организации речи, нами была отнесена и классическая методика неоконченных предложений [9, с. 14—15; 10, с. 95— 98]. Здесь регистрировалась склонность испытуемого к выбору глагольного или именного продолжения заданного начала предложения, что представляется важным в свете принципиального для развития русского языка усиления глагольности предложения [61, с. 76], дополнительно изучавшегося и в задании на преобразование неглагольного предиката — весьма спорной для русского и некоторых других индоевропейских языков части речи.

В исследовании морфологии наш тест в основных чертах повторяет разработанное известным лингвистом Г. Сэвином задание, где количество слов, запомненных и повторенных после содержащей какую-либо грамматическую конструкцию фразы, измеряет трудность ее восприятия. Результаты Сэвина позволили ему ранжировать важнейшие языковые конструкции в весьма отчетливой форме [150]. Важная корректива, внесенная нами в этот тест, состояла в учете убедительно эмпирически обоснованного закона Миллера, согласно которому испытуемым ввиду ограниченности речевой памяти воспринимаются при аудировании в основном 7±2 последних слова [89, с. 279 — 302]. Следовательно, наше задание, содержащее 9 — 10 слов, исключало возможность механи-

Y д' лгЬ<!:У#&рствепна i \ 17

Частная библиотека ,м. А. М. Горького \ 411.1ПаО

ческого запоминания и в то же время воспринималось испытуемым целиком (иначе см. [9, с. 35; 99, с. 15]). Общее число слов в других заданиях теста не превышало девяти для избежания этой трудности, причем союзы подсчитывались как отдельные слова, а предлоги считались за единицу со словом, к которому относились. Такое положение находит себе опору в онтогенетических [135, с. 167] и синтаксических [33, с. 164] исследованиях.

Наконец, целая группа заданий была направлена на выявление синтаксических закономерностей построения языка. В границах предложения уделялось внимание заданию, описанному в предыдущем абзаце, для анализа сложности восприятия различных типов утвердительных и вопросительных предложений. Значительное внимание было уделено также анализу закономерностей порядка слов в рамках предложения, поскольку материалы онтогенетических исследований языка позволяют предполагать наличие на глубинных уровнях языка взаимосвязи таких морфологических и синтаксических средств, как размещение членов предложения относительно предиката и активно-пассивная диатеза [135, с. 167 — 172; 159, с. 197]. Тема-рематическому построению сверхфразовых единств было посвящено задание, состоящее в составлении сложноподчиненного предложения из двух простых, последнее из которых могло относиться как к субъекту, так и к объекту первого. Таким образом, исследовалась склонность к использованию субъектного либо объектного подчинения при возможно решающей роли синтаксического соположения.

Состояние теории этого вопроса весьма наглядно отражает трудности, с которыми сталкиваются экспериментирующие лингвисты вообще. Так, если придерживаться публикаций лишь одного из самых авторитетных в данном узком вопросе автора, примерно одинаковой обоснованностью обладает как точка зрения об онтогенетической первичности объектных придаточных, так и в общем более близкое этому автору положение о первичности субъектного подчинения. Вместе с тем хорошо обоснована и точка зрения об отсутствии какой-либо закономерности при освоении придаточных предложений, причем нельзя исключить и возможности неоднократной д& достижения 9—10 лет смены предпочтения Г121; 122].

В целях четкости изложения и удобства практического пользования тестом настоящий раздел завершается типовой анкетой и инструкцией по ее количественной обработке, применяемыми в настоящее время при массовом отборе в качестве стандартного инструмента исследований на основе описанных принципов. Первоначальный вариант теста состоял из нескольких десятков построенных на основе изучения теоретико-лингвистической литературы заданий. Окончательный же отбор заданий, дающих самые большие численные различия при переходе от одного уровня диссолюции к другому, обусловливался исключительно практикой. (М)ЬМа КОНСТруктивным нам представляется тот факт, что наиболее эфф ктивными с этой точки зрения в корпусе теста оказались 18

задания, за каждым из которых стоит разветвленная языковая теория с десятками различных подходов, будь то семиотическая теория, ассоциативная теория или концепция различных видов речевой памяти. Здесь нам видится реализация принципа лингвистики измененных состояний сознания, в соответствии с которым отбор адекватной лингвистической теории производится не перед экспериментом, а после него, причем эта теория как бы «выращивается» из основных для глубинных уровней языка структур [73, с. 147]. Приводимый ниже образец теста включает в скобках случайно отобранные ответы испытуемых (высказывания последних здесь и далее не редактируются и не исправляются нами). Своеобразная формулировка некоторых заданий обусловлена стремлением исключить влияние речи экспериментатора на речь испытуемого и будет подробнее разъяснена в следующей главе.

А. Ответить на вопросы. Как глаза? (Нормально). Как живот? (В порядке). Как голова? (Побаливает немного). Как плечи? (Тоже хорошо). Как руки? (Нормально). Как язык? (Тоже). Б. Ответить первым пришедшим в голову словом: месяц (май), хороший (плохой)у посмотреть (на товарища), сегодня (и ежедневно). В. Сказать другим словом то же самое: муж—жена (семья), брат—сестра (родственники), груши—яблоки (фрукты). Г. Окончить фразу: Судя по всему, мне нужно (домой). Д. Сказать другими словами: Ему, конечно, очень весело. (Он, конечно, сегодня веселится, хорошо ему). Е. Правильно сказать предложения: Девочка написать письмо. Письмо написать девочка. (Девочка написала письмо. Письмо написано девочкой). Ж. Составить предложение из двух данных: Он увидел рядом в автобусе знакомого. Он пробрался к нему (. . . который пробрался к нему). 3. Запомнить и повторить все: Брат взял книгу. Роза, окно, ручка, вода, месяц. (Фразу не помню. Окно, ручка, вода). Книга взята братом. Человек, небо, нога, письмо, нежность. (Книга взята братом. ' Человек, письмо). И. Коротко описать данную фотографию или обстановку эксперимента. К. Объяснить фразу: Белый нип уваляет пишонка. (Ну, нип какой-то, это,ударяет кого-то). Сказать эту фразу, начав со слова вчера. (Вчера нип убалил пишонка).

Выполнение заданий теста переводится в систему численных индексов, матрица которых характеризует языковую способность испытуемого на данный момент (в скобках ниже приведены значения индексов для конкретных ответов, данных как примеры в предыдущем абзаце). Задание А учитывает знаковые закономерности языка. Здесь подсчитывается по всем ответам отношение числа застывших выражений или словосочетаний-штампов (узкоденотативных знаков) к общему числу слов, причем словосочетание считается за одно слово (индекс Ai=0.5) и отношение числа словосочетаний-штампов, содержащих глагол, к общему числу штампов (Аг = 0). Задание Б учитывает общую связь речевых единиц, поскольку ассоциация строится либо парадигматически: месяц — год, либо синтагматически: месяц — май. Регистрируется отношение количества вторых к общему числу слов в ответе,

2*

19

(Bi=0.8), то же для первого и второго слов (Бг = 0.5), то же для третьего и четвертого слов (Бз=1). Задание В учитывает склонность к обобщению генерализованного (муж — жена = семья) либо негенерализованного (муж —жена = супруги) абстрактного типа, обычно связанного с единственным или множественным числом. Регистрируется отношение первых к общему числу слов в ответе (В = 1/3, округленно 0.3). Задание Г учитывает тенденцию к глагольному или именному построению грамматически обусловленной речи. Регистрируется отношение количества глаголов, считающихся за 1 с прямым дополнением, к общему числу знаменательных слов (F = 0). Задание Д учитывает тенденцию к употреблению неглагольного предиката сравнительно с другими частями речи. Регистрируются отношение числа неглагольных предикатов в продолжении к общему числу предикативных слов (индекс Д1 =0.5) и отношение первых к числу глаголов в ответе (Д2=1). Задание Е учитывает вероятность прогнозирования нечетких синтаксических связей. Если слово «девочка» стоит в именительном падеже в первой фразе, имеем индекс 1, если в творительном — то 0, и наоборот для второй фразы. Получаем пару индексов, из которых выводится итоговый по правилу (0,0) =0; (0,1) или (1,0) =0.5; (1,1) = 1 (индекс Е=1). Задание Ж учитывает роль контекстного соположения за счет двух альтернативных равновероятных вариантов продолжения: . . . который пробрался или ... к которому пробрался. Следующий индекс (Ж = 0) имеет величину 0 при объектном подчинении второго предложения и 1 — в противном случае. Задание 3 учитывает среднесрочную речевую память, причем количество запомненных после фразы слов измеряет трудность восприятия активной или пассивной конструкции. Регистрируется общее число запомненных слов («словесная память», индекс 3i=3 (по первой фразе), Зг = 2 (по второй), Зз — их сумма), а в случае не запомненной фразы из соответствующего индекса вычитается 2 при полном забывании, 1 — при частичном или перестановке слов («фразовая память», З4 = 1, Зб = 2, Зб = их сумма). Задание И измеряет ряд характеристик спонтанной речи. Рассчитываются индексы И], Иг, Из так же, как индексы Ai, Аг, Г, а также индекс И4: отношение числа простых нераспространенных предложений к общему числу предложений. Задание К учитывает способность формальной трансформации при минимальной семантической информации. При успешном выполнении задания постановки в прошедшее время индекс равен 1, при искажении бессмысленных морфем (корневых), сопровождаемом сохранением осмысленных морфем (пре- или постфиксов), К = 0.5, в других случаях К = 0 (здесь К=1). В спонтанной речи при объяснении фразы регистрируются те же 4 индекса, что и в предыдущем задании.

Глава II

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ЯЗЫКА

ПРИ ИСКУССТВЕННО ВЫЗВАННЫХ ИЗМЕНЕННЫХ

СОСТОЯНИХ СОЗНАНИЯ

МЕТОДИКА ЭКСПЕРИМЕНТА

Основные закономерности построения языка при измененных состояниях сознания весьма четко наблюдаются в ходе психофармакологического лечения. Предпринятое при разработке нашей методики изучение научно-экспериментальной литературы позволяет утверждать, что с 1888 г., когда школа психологов К. Левина впервые отчетливо сформулировала значение психофармакологического воздействия как метода исследования психики в целом, до настоящего времени принципиального продвижения в исследовании языка и речи не произошло (обзоры итогов до начала 70-х годов см. [112; 156, с. 72—85]). В лингвистической литературе содержатся редкие указания на эпизодические единичные наблюдения над речью людей при отравлениях (Э. Смит, 1947 г.; Н. Геш-винд, 1968 г.; К. Мартиндейл, 1977 г.),

Проведенные более компетентно с лингвистической точки зрения эксперименты позволяют отделить воздействие последних от внутренних, чисто психических факторов [142; 154], однако сколько-нибудь систематического анализа языковой способности во всей ее сложности ожидать не приходится. Не случайным в свете такого положения представляется то, что такой всесторонне осведомленный в проблематике измененных состояний сознания ученый, как руководитель проекта ISASC А. Дитрих, проводил это крупномасштабное исследование при помощи письменной анкеты, но в ее обработке ориентировался исключительно на смысл ответов испытуемых, принципиально не допуская никакого лингвистического анализа [130, ч. I, с. 193; ч. III, с. 226]. Нужно признать,

21

что до появления лингвистики измененных состояний сознания такая установка была единственно верной. ' Основой методики нашего эксперимента являлось выполнение многочисленных общих для экспериментального исследования мышления и речи принципов, подробно описанных в ряде пособий [20, 59 — 62]. Нужно заметить, что во многих из них влияние как смысла, так и построения заданий теста на ответ испытуемого оценивается недостаточно (например, в одном из них можно найти вопрос: У Вас возникает страх заболеть тяжелым заболеванием? Можно думать, что инверсия словосочетания у вас и другие особенности построения вопроса заставят любого нормального человека ответить на него утвердительно. . . [99, 14]).

К более сложным аспектам относится то, что испытуемому нужно хотя бы раз подробно объяснить задания теста и проследить за пробным выполнением им этих заданий. В нашем эксперименте эта трудность преодолевалась тем, что за несколько дней до начала эксперимента с испытуемым неоднократно наедине проходился весь тест, причем экспериментатор никак не реагировал на любой ответ. В ходе этой тренировки количество вводных слов сокращалось, заменяясь постепенно одним словом или жестом (например, в задании 3: теперь память! — экспериментатор кивает головой). Во избежание привыкания, а также утомления в ходе тестирования, задания при этом и при проведении самого эксперимента постоянно переставлялись внутри теста и каждое задание давалось по очереди с разными словами.

При подобного рода тренировках нами постоянно отмечалось, что многие испытуемые пытаются «перехитрить» экспериментатора, строя свои предположения о сути теста и следуя затем твердо выбранной однажды стратегии. В общем для нейтрализации такого поведения достаточен положенный в основу теста формально-грамматический подход. Например, испытуемому предлагается окончить фразу: Очень хотелось бы. . . Думая в основном о содержании, он продолжает: . . .стать вполне здоровым (или . . .прекратить с вами разговаривать при плохом настроении). Нами же регистрируется лишь относительная частота встречаемости глаголов в этом продолжении. Однако и такой подход недостаточен, поскольку к третьему проведению теста испытуемым уже просто скучно, и они просят прекратить исследование или нарочно отвечают невпопад.

С целью преодоления этой трудности, отмечаемой как очень значимая даже ведущими специалистами по тестированию [6, с. 229], нами был разработан подход, суть которого состоит в систематическом отвлечении испытуемого от теста путем приближения структуры последнего к обычному опросу врача. Разумеется, из этических соображений в начале экспериментов испытуемому излагается суть психолингвистического эксперимента и получается согласие на его проведение, каждый раз делается соответствующая запись в истории болезни, и экспериментатор категорически отказывается оценивать в любой форме успешность лечения

22

в целом или прохождения языкового теста в частности. .Однако в ходе психофармакологического лечения испытуемые проводят значительное время лишь под наблюдением низшего врачебного персонала, причем многие ведущие медики (в Западной Европе — до 53 % [109, с. 24]) предпочитают в это время не разговаривать с пациентом. Естественно, что любой интерес к себе испытуемые в это время оценивают положительно и охотно вступают в беседу, если при этом у них измерять давление или пульс, определять ширину зрачков, влажность языка. Выполнение этих несложных действий не затруднительно для лингвиста и даже может помочь ему примерно определить наступление очередной стадии измененного сознания, а в редком и крайнем случае неожиданного ухудшения состояния — своевременно позвать врача. С лингвистической же точки зрения такой подход сильно увеличивает эффективность теста. Прежде всего, с удовлетворением позволяя исследовать себя, испытуемый охотнее отвечает на вопросы. Кроме того, формулировка некоторых заданий, напоминающая врачебный опрос (например, вопрос как г лага?, заменяющийся позже простым прикосновением к глазам, или хочется чего-нибудь?', заменяющийся позже вопросительным жестом и словом чего-нибудь?), вообще воспринимается не как тест, а как простая беседа. Отметим, что это позволяет свести до минимума роль вводных слов и имитировать совершенно несвязанную, спонтанную речь. Наконец, в условиях сложного курса лечения любой человек неохотно говорит на посторонние темы, что рядом исследователей воспринималось как угасание абстрактного мышления. Наш же подход позволяет получить от многих испытуемых ответ даже в условиях предкоматозного состояния, когда теоретически речь почти невозможна, именно за счет эмоционального отклика, желания хорошо пройти лечение. К условиям валидности теста также следует отнести возраст испытуемых [ср. 127] и особенно их пол, весьма существенно влияющий, судя по материалам частотного анализа нормальной речи, даже на сложные явления языка типа залогов [17; 129]. Как известно, наблюдается также влияние ритмических факторов типа времени суток на функционирование некоторых структур типа речевой памяти: утром краткосрочная память функционирует лучше долгосрочной, а вечером — наоборот. С учетом этих сложностей, тестирование производилось в утреннее время с испытуемыми от 16 до 45 лет. Поскольку на средних и глубоких этапах дис-солюции наш тест не выявил существенных отличий мужской речи от речи молодых женщин, в эксперименте приняли участие и женщины в возрасте от 16 до 30 лет. Отмеченные принципы позволили значительно улучшить научную эффективность методики и достоверность полученных результатов.

23

ОСНОВНОЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Основной эксперимент проводился нами в психиатрических, терапевтических и хирургических клиниках на материале фармакологических средств: инсулина, кетамина, тремблекса и транквилизаторов (подробности организации эксперимента см. [73; 77]). Для большинства из названных средств исследуемая группа состояла из 15 — 25 испытуемых, носителей русского языка (из них несколько грузинских и киргизских билингвов) на ранней стадии заболевания шизофренией, без каких-либо выявленных, согласно нашей и другим общепринятым психолингвистическим методикам, расстройств языка и речи. Всем им с лечебной целью по предписанию и под контролем медиков проводилась терапия определенным видом лекарств. Возникающие здесь состояния были использованы нами с целью наблюдения речи во время, свободное у испытуемых от врачебных процедур или опросов.

Контрольная группа состояла из 5 — 6 человек в каждом случае. Принципиально новым было то, что здесь наблюдались психически совершенно здоровые люди, которым в связи с особенностями их лечения вводился тот же фармакологический препарат, что и основной исследуемой группе. Так, лицам, страдающим диабетом, с лечебной целью вводился инсулин, а лицам, нуждавшимся в анестезии в ходе хирургической операции, — кетамин. По привлечении литературных данных, доказывающих идентичность воздействия этих средств на сознание психически здоровых и больных людей, мы смогли совершенно исключить фактор заболевания из анализа основной группы [13, с. 51; 47, с. 60; 56].

Тестирование испытуемых проводилось многократно, согласно описанной выше методике. Помимо тренировки, основными этапами тестирования были состояние перед началом терапии («фон») и ряд последовательных бесед с испытуемым по ходу углубления диссолюции сознания. Регистрируемые в каждом случае медиками физиологические, психиатрические и электроэнцефалографические характеристики углубляющегося измененного состояния позволяли по данным этих наук предварительно разбить путь, проходимый сознанием, на стадии [ср. 39, с. 13 —16; 90, с. 208].

Сначала наблюдалась легкая сонливость (сомноленция) с увеличением латентного периода реакций. Затем наступало легкое оглушение с эпизодами обманов восприятий, умеренно выраженное (среднее), оглушение с визуальными проявлениями мышления и наглядно-образной символикой, связанной с измененным восприятием схемы тела. После этого наступало тяжелое оглушение и испытуемый переходил в сопор — состояние почти полного отсутствия реакций и сведения сознания к действию простейших рефлексов с постепенным развитием арефлексии, атонии и анестезии. Вслед за этим наступало прекоматозное и коматозное состояние, что служило поводом для прерывания лечебного действия препарата. При возвращении в нормальное состояние испытуемые проходят в обратном порядке эти же основные стадии.

24

Следует подчеркнуть, что все науки о мышлении в принципе сходятся в существовании и закономерном чередовании описанных стадий распада мышления [39, с. 13—16; 47, с. 20, 42, 55; 56, с. 738; 90, с. 34-35; 147, с. 750; ср. 91, 76-86; 120]. В дальнейшем изложении сомноленция, легкое, среднее и тяжелое оглушение, сопор и прекоматозное состояние сокращенно обозначаются соответственно как стадии А, Б, В, Г, Д и Е. Заметим сразу, что при анализе по всем индексам нашего теста нисходящего (от нормы — к коме) и восходящего (наоборот) процессов изменения языковой способности нами не было найдено между нами никаких существенных различий, что согласуется с полученными по психологическим и физиологическим методикам другими исследователями результатами [ср. 90, с. 208]. Поэтому далее диссолю-ция языка рассматривается независимо от ее направления (подробнее см. [77, с. 148]). Каждый препарат характеризуется своим временным графиком прохождения выделенных состояний. Так, при действии инсулина время нисходящей диссолюции сознания весьма велико, составляя соответственно 0.5, 1, 2, 3, 4 и 4.2 ч после введения препарата (через 3 — 4 дня после достижения первого шокового состояния). При действии же кетамина, напротив, наиболее длительным, а следовательно удобным для наблюдения является процесс восходящего развития языка от стадии Е до А и фона, наступающие обычно соответственно через 1, 1.2, 1.3, 1.5, 1.6, 2 и 2.2 ч после введения препарата. Мы обратились к больным, проходящим курс фармакотерапии при помощи средств, воздействие которых на организм качественно различно, и вместе с тем все они действуют не на локальные зоны мозга, а на весь организм в целом. Так, инсулин воздействует на такую важнейшую для организма систему, как сахарный баланс. Вызываемое здесь сахарное голодание клеток мозга (гипогликемия) однозначно связано с филогенетическим возрастом последних: чем они моложе, тем интенсивнее в них процессы обмена, а следовательно — чувствительность к гипогликемии. В основе действия кетамина лежит его влияние на холинореактивные системы, вообще первичные для всех процессов в нервной системе человека [24; 152, с. 100], и так далее. С нашей точки зрения, анализ лишь такого целостного, опосредованного всем организмом человека воздействия на мышление и речь может дать конструктивные результаты в исследовании языковой способности, «разлитой» по всему мозгу и тесно связанной с функционированием всего организма.

Первая часть нашей задачи — установление основных качественных различий в построении языковой способности на разных стадиях диссолюции — была выполнена сначала на материале каждого из исследованных препаратов, а затем объединена. Очевидно, здесь следовало опираться на роль коммуникативной и экспрессивной функций языка [52, с. 36]. Учитывая установленную в лингвистической теории иерархию уровней языка [ср. 33, с 164], особое внимание мы уделили его лексической и синтак-

25

сической структурам. Первая рассматривалась через вероятность встречи в нем узкоденотативного знака (индекс А|), а вторая — через вероятность встречи изолированного простого нераспространенного предложения (индекс И4). Если же сразу провести весь тест, то учет всех заданий вне зависимости от их сравнительной важности для языковой структуры может привести к выделению очень большого числа стадий, затруднительного для систематического анализа. (Так, некоторые исследователи детской речи выделяют до 122 (!) стадий лишь на пути от первого крика до первого слова [148]).

Прежде всего нами был проверен вывод ряда психолингвистов, заметивших, что формальное преобразование заданной фразы проводится подавляющим большинством психически больных испытуемых гораздо легче, чем смысловое уже при легком утомлении. Таким образом, семантическая структура выказывает большую неустойчивость, в то время как способность к формально-логическим операциям сохраняется практически до самого исчезновения сознания. В нашем эксперименте по предъявлении задания К (глокая куздра) все члены исследованной группы легко поставили фразу в прошедшее время, будучи в нормальном состоянии, но не смогли сделать этого уже в состоянии легкого оглушения. То же повторилось, когда вместо бессмысленных корней мы подставляли осмысленные, но редкие. Следовательно, формальная трансформация проходит хорошо лишь на ограниченном семантическом поле высокочастотной лексики. Значит, тонкая связь со смыслом присутствует — и, таким образом, наличествует полноправный естественный язык, объединяющий план выражения и план содержания в единое целое. В этих условиях существуют как знаки, так и синтаксис как способ их объединения в суждения.

Обозначим через заключенную в фигурные скобки последовательность из семи индексов вероятность встречаемости данного признака на стадиях фона, и далее — от А до Е, причем минус здесь — вероятность от 0 до 0.3, плюс —минус — от 0.3 до 0.6 и плюс — от 0.6 до 1. Тогда вероятности встречаемости в речи испытуемых в среднем по всей совокупности, независимо от примененного препарата, изолированного простого нераспространенного предложения {---------± + Н~+} и узкоденотативного знака

{------------± + +} выказывают отчетливое плавное повышение.

Поскольку эти показатели характеризуют такие определяющие для структуры языкового текста явления, как его знаковое построение и синтаксические закономерности, их можно признать достаточными для первичного подтверждения гипотезы о выделении в диссолюции языка отчетливых, закономерно возникающих стадий. Заметим, что грубое усреднение, проведенное здесь без учета типов личности испытуемых или типов фармакологических препаратов, позволяет предположить наличие некоей мощной тенденции, действующей в целом, что согласуется с объективностью, вне-личным характером естественного языка.

26

С теоретической точки зрения уже на этом этапе возникают весьма существенные методологические сложности. Прежде" всего определения слова и предложения в литературном и разговорном языках различаются в целом ряде случаев. Например, обычные для последнего образования типа тётикатин, у мариванны трактуются в научной литературе целым рядом способов [63, с. 44]. То же относится к последовательностям типа пойду, позвоню, надо будет, нормально, и поеду себе туда, где вообще неясны границы между сочинением, подчинением и примыканием [63, с. 39]. В пределах разговорной речи характеристики слова и предложения также могут различаться: как показывают полевые исследования речи лиц, получивших среднее образование сравнительно с не получившими его, основную роль здесь играют элементы знания «школьной» грамматики [111, с. 102], переплетающиеся с усвоением элементов научно-технической культуры, даваемых в основном средствами массовой информации [88, с. 137 — 139]. Наконец, если гипотеза о появлении в ходе диссолюции глубинных уровней языка в явном виде справедлива, возможно ожидать тут появления древних, типологически далеких образований. Уместно вспомнить здесь доводы А. А. Потебни, полагавшего, что для различных временных этапов развития славянских языков следует давать разные определения предложения [61, с. 77].

Наивной была бы попытка решить весь этот комплекс вопросов, занимающих центральное место в работах представителей таких научных направлений, как дескриптивная лингвистика. Однако просто чтобы начать наш эксперимент, нужно было принять некоторые чисто практические принципы. В отношении выделения узкоденотативных знаков здесь нами применялась методика, основанная на вопросе а еще как (можно сказать?), освоенная испытуемыми на этапе предварительной тренировки. Например, когда в фоновом состоянии на вопрос как голова? испытуемый отвечает нормально, на последующий вопрос а еще как можно? он отвечает развернуто, чем-то вроде ну, голова у меня не болит, нормально в общем. На средних стадиях последний ответ звучит примерно так: Голова нормально. Ну, я сказал нормально. На поздних стадиях диссолюции испытуемый в лучшем случае повторяет: Нормально. . . нормально. . . голова. . . Поэтому к определению узкоденотативных знаков, данному выше, мы добавили их наличие на всех стадиях диссолюции языковой способности — от фона до самых глубинных, причем не учитывалась возникающая на поздних стадиях диссолюции тенденция к акцентной и морфологической фузии раздельных в обычном состоянии слов (например, лечаще'врач, у лечаще'врача).

Очевидно, действующая в нормальной разговорной речи тенденция к инкорпорации такого рода слов в одно целое усиливается и становится ведущей при углублении диссолюции: речевые знаки либо переходят в узкоденотативные, либо исчезают. Все такие образования мы считали за обычные («орфографические») слова, что резкое занижало численность узкоденотативных знаков,

27

но благодаря этому увеличивало достоверность наших подсчетов. Остальные же задания теста (А —3) были специально сформулированы так, чтобы в подавляющем большинстве случаев не допустить ответа длиннее чем одно—два слова, где последовательными вопросами а еще как? легко можно было выяснить, слиты ли они воедино или могут быть разделены.

Изолированное простое нераспространенное предложение выделялось нами как единица на основании анализа ответов на вопросы задания А (как голова?) в сочетании с только что описанной методикой а еще как? на самых глубинных стадиях диссолюции языка. Высказывания здесь кратки и состоят обычно из двух «орфографических» слов. Например, как голова? — нормально. . . кругом. Как мы заметили, вопросами типа а еще как? можно добиться их перестановки, следовательно, здесь наблюдаются действительно две лексемы. Одно из слов обычно представляет собой психологический предикат (как в приведенном примере) или психологический субъект (например, как зовут? — Петров). Одновременное их присутствие по материалам нашего теста возможно, но психологически, исходя из данной конкретной ситуации, избыточно. Ведь и в нормальном состоянии ясно, что задается вопрос о голове или имени испытуемого. В функции обоих может стоять любая единица языка, вплоть до изолированной морфемы (например, как язык? — того. . . недо. . .) — ср. [63, с. 48], или просто интонация, при нечленораздельном произнесении слова. Здесь же может присутствовать и другая лексема, вводная или обстоятельственного значения, также выраженная любым из названных способов. Предложения, содержащие психологический субъект и (или) предикат с обстоятельственным словом или без него, были определены нами как изолированные простые нераспространенные.

Дальнейшему членению последнего препятствует определенное единство этого предложения и нередкое отбрасывание при ответе на вопрос а еще как? обстоятельственного слова. Вне зависимости от конкретных лексем, реализующих такую схему на разных стадиях диссолюции, изолированные простые нераспространенные предложения подсчитывались по этой методике. Все остальные предложения учитывались вместе в соответствии с критериями письменного языка. При явном расхождении с последним, похожем на приведенный пример примыкающих словосочетаний с неясной предикативной организацией, они считались как ряд простых, но не изолированных предложений. Такая методика резко занижала величину индекса И4, что, как и в предыдущем случае, повышало достоверность наших выводов.

Уже на этом материале виден основной принцип нашего исследования, состоящий в многократном обращении от теории к практике и обратно. Было бы бесполезным, очевидно, подступать к практике с уже полностью сформированной теорией, не наблюдая воочию глубинных этапов диссолюции сознания (в духе глоссе-матики), так же, впрочем, как и пытаться выискать какую-то

28

теорию, исходя только из практики, в духе дистрибутивного подхода. Единственно плодотворным нам представляется сформировать на основе существующей теории языка достаточно грубую, приближенную концепцию, проверить ее на глубинных стадиях языка, где происходит упрощение второстепенных черт последнего при сохранении всех его основных функций, с этих позиций снова перейти к теории, и так далее. В этом подходе теоретическая концепция валидна только на данном этапе «челночного» исследования. Успешность такого подхода основана лишь на уникальной возможности наблюдения всего процесса распада языка. Подчеркнем в заключение, что релятивизм в оценке каждого данного этапа исследования не означает необоснованности выводов. Попросту процесс приближения к истине бесконечен, и в этом смысле понимание границ достоверности выводов необходимо. Предложенная же выше методика методологически непротиворечиво и лингвистически достоверно вычленяет основные стадии распада языка на первом этапе анализа.

Следующий этап нашего исследования состоял в углубленном исследовании основных слоев языка при постоянном их сопоставлении с физиологическими характеристиками диссолюции. Ввиду громоздкости полученных данных все их привести здесь было бы затруднительно, однако анализ на материале одного из препаратов нам представляется важным все же провести полностью. Это обусловлено задачей настоящей работы — служить в известной степени в качестве практического пособия исследователям измененного сознания, поскольку все примененные лингвистические методы впервые были разработаны автором.

Физиология в нашем тесте была представлена тремя показателями — пульсовым давлением (ПД), систолическим артериальным давлением (СД, в миллиметрах ртутного столба) и частотой сердечных сокращений (ЧСС, в единицах в минуту). Являясь результирующими от требований, предъявляемых процессами обмена, выделения и работы терморегуляционной системы человеческого организма, они «представляют» физиологию измененного сознания достаточно адекватно, первичны с точки зрения психиатра и физиолога (вспомним, как часто врач начинает осмотр с измерения пульса). Наши наблюдения проводились над действием кетамина — самого сложного из исследованных в клинике препаратов, который разработан и применяется именно из-за своего незначительного влияния как раз на характеристики кровообращения. Ясно, что подтверждение на этом материале закономерно выделяемых по данным языка и физиологии стадий было бы весьма плодотворным именно из-за трудности задачи. Основные полученные нами данные приведены в табл. 1 и 2, причем серии индексов № 1 — 15 относятся к испытуемым основной исследованной группы, а № 16—20 — контрольной. Ввиду того что этот эксперимент проводился до окончательного формирования описанного выше стандартного теста, обработка некоторых заданий ниже непринципиально отличается от рекомендованной там. Так, нами

29

Таблица 2 Физиологические характеристики при кетаминовой терапии

Таблица 1 Лингвистические характеристики при кетаминовой терапии

используются три индекса, обозначенных римскими цифрами: индекс I равен индексу Аь индекс II равен 5 плюс индекс Зь индекс III равен 1 минус индекс Г. Для краткости изложения стадии Д и Е в таблицу не внесены, поскольку их материал не представляет собой каких-либо принципиально отличных явлений.

При ознакомлении с табл. 1 и 2 возникает ощущение отсутствия связи физиологических и языковых индексов, а также и внутри этих сфер. Это заставляет сделать предположение, что если внутри них и существуют какие-либо связи, то они не захватывают всю генеральную совокупность. Попытаемся оценить низшую границу численности ее возможных подтипов. Для этого применяем теорему Ляпунова с оценкой по формуле Лапласа. При оценке для основной группы по индексу I (фон) получился объем выборки 2 человека (Д = 0.1, р = 0.8); по индексу III (стадия Г) получился объем выборки 5 человек (Л = 0.15, р = 0.7). В остальных случаях результат не превышает 6 человек (р^0.7). Поэтому следует предположить, что для получения приемлемого согласования хотя бы внутри стадий стоит выделять подтипы не менее 5 человек. Сравнение с данными по контрольной группе (табл. 1) позволяет также считать ее объем репрезентативным. В качестве средства для установления наиболее общих закономерностей выбрана линейная корреляция. Если бы нам удалось установить наличие этой весьма грубой и простой зависимости, то это не только доказало бы эффективность избранного подхода, но и позволило бы ожидать от применения более тонких методов неизмеримо больших результатов.