Линии разлома
Шрифт:
— Но зачем все это, что ты хочешь сделать с ее украшениями?
— Сначала сделай, что я велю, потом узнаешь.
На следующий день я достаю из кармана пару сверкающих сережек и болтаю ими перед Иоганном, страстно надеясь, что он не сумеет отличить поддельные бриллианты от настоящих.
Надежда сбывается. Он показывает мне большой палец, и я краснею от удовольствия.
— Что ты с ними сделаешь?
— Это только начало, Лже-Кристина, но это хорошее начало. Ты станешь ловкой воровкой. Теперь ты будешь каждый
— Но зачем?
Его огромные ручищи крепко сжимают мои ладони.
— Ты со мной, Кристинка?
— Да.
— Ты меня любишь?
— Больше всех на свете.
— Тогда слушай… Мы убежим вместе, ты и я. Продадим драгоценности и на эти деньги вернемся в Польшу. Когда деньги кончатся, ты сможешь заработать пением. Ты будешь петь, я — собирать деньги в шапку, и мы сможем идти дальше.
Кровь застучала у меня в висках.
— Но, Янек… если кто-нибудь заметит на дороге двух детей-беглецов, то сразу вызовет полицейских!
Иоганн смеется.
— Сейчас на всех дорогах полно беженцев, разве не понимаешь? Тысячи людей — дети, старики — спасаются бегством. Двумя больше, двумя меньше… А у полиции много других дел. Никто не станет с нами возиться.
— Ох, Янек… Я знаю, что мы живем у врагов, но… Если я… Знаешь, они меня любят, и я не могу…
— Крыся… Реши, кто ты — ребенок или взрослая девочка, немка или полька. Подумай хорошенько, выбор за тобой. Я уйду летом — с тобой или без тебя.
Снова остаться в этом доме без Иоганна… нет, об этом я даже думать не хочу.
Когда дедушка начинает храпеть, я не зову его, не трясу за плечо, а крадусь на цыпочках к стулу, где висит его одежда, и обыскиваю пиджак. Бумажник лежит во внутреннем кармане, я покрываюсь потом, у меня дрожат руки. Не знаю, почему так происходит, должно быть все наоборот: когда волнуешься, нужно сохранять спокойствие, иначе ничего не получится. В бумажнике всего три банкноты, я не осмеливаюсь взять одну из них и решаю сказать Иоганну, что денег вообще не было. Будь у дедушки целых десять банкнот, я бы стащила одну, потому что одна — это всего десять процентов, а одна из трех — тридцать, вернее, тридцать три, запятая, и еще сколько-то, не знаю сколько. Высчитывать проценты меня научила Грета, когда мы еще делали уроки вместе: множества скрыты во всем.
Дедушкин кошелек набит мелочью. Я достаю полдюжины монет, стараясь, чтобы они не зазвенели, прячу в туфлю и отправляюсь к Иоганну.
— Прекрасно, Крыся. Пошли, покажу тебе тайник… Я припас нам еды.
Мы ползем на четвереньках среди старых, пахнущих нафталином платьев и пальто. Иоганн отодвигает пару старых сапог — наверное, это дедушкины, еще с прошлой войны, и я вижу в глубине шкафа пакеты с сахаром, печеньем и финиками…
— Господи, Янек! Семья и так недоедает…
— Они — не моя семья, а я хочу увидеть мою. Вот, держи…
Он протягивает мне маленькую жестяную коробку, и я кладу в нее монеты.
Ночью, лежа в постели, я пытаюсь
Сильнее всего я сейчас тревожусь за… маму: когда она узнает о нашем побеге, это разобьет ей сердце. Но Янек говорит, что она сама во всем виновата, нечего было принимать в свой дом украденных детей, и мы тут ничего не можем поделать.
— Теперь тебе надо научиться врать.
— Нет, Янек. Зачем? Мы все от них скрываем, крадем деньги и еду, довольно и этого.
— Ты должна быть твердой, Лже-Кристина, и толстокожей — иначе не вынесешь долгого пути домой.
— Я не могу, Янек.
На следующий день Грета, вернувшись домой после уроков, находит в нашей комнате полный разгром: все вещи — трусики, носки, чулки, майки и свитера — выкинуты с полок и разбросаны по полу. Она стрелой взлетает по лестнице с криком: «Мама! Иди посмотри, что наделала Кристина!»
Я поднимаюсь наверх и столбенею от ужаса.
— Ты это сделала? — спрашивает мама, с трудом сдерживая гнев.
Я не могу выдать Янека и отвечаю «Да». Внутри у меня все дрожит.
— Зачем? — Она повышает голос.
— Я… я кое-что искала, ну и… забыла убрать все на место.
— Что ты искала?
— Что ты искала, Кристина?
— …Моего медвежонка с тарелками.
— Она врет! — кричит Грета. — Вотее медведь, на этажерке, она всегда сажает его на полку и никогдане кладет в комод!
Мама все рассказала дедушке. Он позвал меня, поставил перед собой, вздохнул и спросил:
— Что с тобой происходит, малышка?
Глаза у дедушки были ужасно грустные.
— Ты изменилась. Твоя мать говорит, что ты стала гадкой девочкой. Зачем ты устроила беспорядок в комнате?
— Захотела — и устроила.
Уголки дедушкиного рта опустились, взгляд стал суровым. Он схватил меня за запястья, притянул ближе и силой уложил к себе на колени. Я попыталась вырваться, но он был сильнее и принялся бить меня ладонью по попе — шлеп, шлеп, шлеп, это случилось впервые, боль привела меня в ярость, я вопила и отбивалась, дедушка ужасно разозлился, от его частых и резких шлепков кожа покраснела, как будто кровь устремилась на поверхность, чтобы понять, в чем дело, я орала и лягалась. Когда гнев прошел, дедушка отпихнул меня, и я упала на пол, дрожа и рыдая, а он велел мне убираться.