Линия раздела
Шрифт:
Заметно было, что все обрадовались этой новости. Все, кроме мамы. Она взяла Кирилла за локоть, притянула к себе и шепнула ему на ухо:
– - Это уловка. Не поддавайся. Будь начеку. Они таким образом просто успокаивают народ, а сами готовят нечто ужасное.
– - Хорошо мама, - ответил Кирилл, в отчаянии сжав кулак свободной руки. – Ты, главное, не волнуйся. Видишь, нам разрешили свободно ходить по сектору. Хочешь, я с тобой посижу.
– - Нет, Кирюша, сейчас мне, как никогда, надо побыть одной. Не обидишься?
– -
Он проводил маму до ее комнаты, а потом отправился в свою, и завалился на кровать поверх одеяла. Больше сдерживать слезы не имело смысла, и Кирилл разрыдался, в голос, как в детстве, когда случайно разбил любимую мамину вазу – подарок настоящего отца. Он тогда рыдал и не знал, что делать, как вернуть то, что вернуть уже невозможно. Ему казалось, что надо найти такой особенный клей, который склеит вазу, и она станет как новенькая. Но такого клея не было. И мама, с грустью в глазах, смела осколки веником в мусорный совок, а потом, со стеклянным звоном, отправила в ведро. Тогда, впервые в жизни, Кирилл понял, что бывают невосполнимые потери, и это произвело на него очень сильное впечатление. Три дня он болел, а мама обтирала его смоченной в уксусе тряпочкой чтобы сбить жар. Она говорила, что ваза – мелочь, что нельзя из-за нее так убиваться, что сын ей дороже тысячи ваз, но Кирилл понимал, что это все не взаправду. Что у мамы от этой потери осталась не менее глубокая рана, просто взрослые умеют скрывать последствия подобных душевных травм.
А сейчас было еще хуже. Выть хотелось, но Кирилл не мог, чтобы не сбежались люди, чтобы жутковатая, похожая на врача из концлагеря, Милявская не стала делать ему уколы, от которых он провалился бы в дурное забытье. Поэтому он давил в себе этот вой, и он, не имея выхода, распухал внутри, подобно опухоли, затопляя тело, клетку за клеткой, пока не занял целиком все естество Кирилла. И лишь потом боль притупилась.
Стало немного легче от мысли, что мама ушла в свой внутренний мир, который, уж точно, теперь намного лучше реального. Ей не больно, она чувствует себя сильной и решительной. Это куда лучше, наверное, чем если бы она оставалась в здравом уме, и понимала, что ее сыну бежать просто некуда, что он останется в этом бункере навсегда, состарится, ничего в этой жизни не сделав, и умрет, не оставив после себя ничего. Ведь матери, совсем не для этого рожают своих сыновей.
Через час Кирилл начал потихоньку приходить в себя.
«Самому бы крышей не съехать!» -- подумал он.
Но боль, оставшаяся в сердце, однозначно указывала, что он еще в здравом рассудке.
Через час в стальную дверь еле слышно постучали снаружи.
– - Да! – ответил Кирилл. – Можно войти!
Дверь открылась, и на пороге показалась Рита. Она шагнула в помещение, и закрыла за собой дверь.
– - Выглядишь на двоечку, -- честно сообщила она. – Я вчера, спьяну, тоже соплями давилась. Сегодня вроде отпустило немного. Но дело ведь все равно – дрянь. С какой стороны на него ни смотри.
– - Да уж... Садись. – Кирилл кивнул в сторону стула. – Зато бодун, как рукой сняло.
– - Я бы предпочла мене радикальное средство. Менее радикальное, чем апокалипсис.
– - Ты же вроде пила за него вчера?
– -
– - Что делала? Я этот ваш московский жаргон не понимаю.
– - Ну, делала хорошую мину, при плохой игре. А что я должна была, соплями растечься при всех? Хотя, я вывалила много того, что реально чувствую.
– - Про нашу ротожопую цивилизацию? – Кирилл невесело усмехнулся.
– - Да хотя бы. А разве не так? К тому же, мы все вынуждены носить маски. Чтобы не впускать кого попало в душу, чтобы там не наследили и не насрали.
– - Может лучше не общаться с кем попало?
– - не без иронии спросил Кирилл. – Тогда и маски не понадобятся.
– - Это у вас, в Питере, может и лучше. Вы тут все живете, как бомжи. Даже у кого бабосы есть, все равно одеваетесь, как чмори, ходите в винтажных каких-то свитерах, а в любую квартиру зайди – помойка. В Москве общаться приходится не с кем хочется, а с кем надо, или с кем положено.
– - И зачем там тогда жить? – удивился Кирилл. – Ради третьесортного «евроремонта» с ламинатом и плинтусами из дешевого пластика? Нет, спасибо. Или ради шмоток со стразами?
– - Да хотя бы ради того, чтобы не жить в помойке, в этом болоте, которое вы называете городом. Уже достаточная мотивация. У вас у всех грибы за ушами растут, вы этого просто не видите.
– - А у вас ценник на лбу у всех набит, и вы этого тоже не замечаете.
– - И у меня? – Рита нахмурилась.
– - И у тебя тоже, -- без всяких церемоний ответил Кирилл.
– - Сколько же я стою, по-твоему?
– - Столько, чтобы хватило не жить в нашем болоте. Хотя знаешь, я сейчас, как Нострадамус, выдвину пророчество, и сто процентов не ошибусь. Хочешь?
– - Валяй.
– - Ты не коренная москвичка. Ты жила в какой-то дыре за Уралом, а потом у родителей возникла возможность перебраться в Москву, ну, например, отца туда по службе перевели. Ну и начали подниматься, как у вас говорят. И так ошалели от открывшихся вам возможностей, что до сих пор в себя прийти не можете. Все, включая тебя. Хотя ты не дура совсем. Просто у тебя бардак в голове. Никто не научил тебя жить собственную жизнь, вот и проживаешь чужие шаблоны.
– - За умного решил сойти? – Рита вздохнула. – Ну, в чем-то ты прав, наверное. В том, что мы из дыры приехали – точно. Да и насчет шаблонов. Меня потому и колбасит из стороны в сторону, что я в какой-то момент просто устала понимать, где я, а где то говно, которым мне каждый день засерают голову. Или родители засерают, или из телевизора. И вот, прикинь, теперь нет ни родителей не телевизора. Я вчера рыдала полдня, оплакивала маму с папой. А потом вдруг поняла, что рыдаю не от горечи потери, а потому что так положено. И меня это напугало, до усрачки. А на самом деле я ничего, ровным счетом ничего не испытываю. Я привыкла, что мне кто-то все время указывал, как жить, чего хотеть, даже что чувствовать. А тут раз, и все пропало. Некому подсказывать. И я рухнула носом в землю, как тот воздушный змей, который все сетовал, что его держат на ниточке не пускают в небо, но стоило ниточке оборваться, и он в пике.